В Цюрихе, в Сониной комнате, вечерами собирались русские эмигранты и студенты. За самоваром они обсуждали социально-политические проблемы, и в этих разговорах Кропоткин находил подтверждение своим мыслям, которые рождались еще у костра в сибирской тайге и во время одиноких походов по Финляндии. Ему уже стало ясно, что эволюция общества зависит не от воли отдельных личностей, способных подчинить своей власти массы людей, а от того, чего хотят люди все вместе, от суммы единичных воль. Та же мысль высказана Львом Толстым в «Войне и мире». Чтобы определить интеграл этих воль, нужно жить среди людей, постоянно общаться с ними, узнавать о их потребностях и стремлениях, обобщать факты, анализировать. Это как в метеорологии — чтобы составить верный прогноз погоды, необходимо знать распределение атмосферного давления во множестве точек и выявлять области минимумов давления (циклонов) и максимумов (антициклонов).
Он едет в Женеву, где находился русский центр Интернационала и социалисты проводили большие митинги в бывшем масонском храме Temple Unique, который был и клубом, и университетом. В комнатах храма работали образовательные кружки, в которых изучались не только социалистическая литература, но и химия, физика, история. И всё это — совершенно легально, на основе закона о свободе слова. Для приезжего из России это было удивительно. Но еще больше Кропоткин был удивлен тем, что в Русской секции Международного товарищества рабочих, в среде революционеров царят бюрократические отношения, характерные для российского чиновничества. Одним из руководителей социалистической агитации был участник первого общества «Земля и воля» Николай Утин. Кропоткину показалось странным, что этот революционер занимал роскошную квартиру и как-то свысока относился к простым рабочим, а главное — не чужд был интриганству, духом которого была проникнута атмосфера Международного товарищества рабочих, созданного Марксом. Такой разрыв слова и дела, идеала и действительности решительно не устраивал Кропоткина. Революционное преобразование общества невозможно без нравственной основы. Иначе все вернется обратно. Восторжествуют властолюбие и эгоизм. Достоевский увидел это в Нечаеве и решил, что так будет всегда, лишь только человек захочет изменить сотворенный Богом мир. Тогда надо согласиться с тем, что человек изначально безнравствен — но это тупик, из которого нет выхода, если не верить в неземное происхождение морали. Нравственность существует в природе, всегда гармоничной, а значит, есть она и в человеке, порожденном природой. Он появляется на свет свободным, и ему не нужна власть других людей, лишающая его свободы…
— Нет, вы к нам не вернетесь, — мрачно предсказал Утин, прощаясь с Кропоткиным, который отправлялся в окруженный горами Невшатель к бакунинцам-«федералистам», расходившимся с марксистами в отношении к государству и к централизованной структуре самого Интернационала. Около недели провел Кропоткин среди часовщиков Невшателя, потом побывал в Сонвилье. Здесь он встретился с такими активными деятелями Юрской федерации, как Джеймс Гильом[50], коммунар Парижа Бенуа Малон, писавший книгу о днях Коммуны, и Адемар Швицгебель, друг Бакунина, который был избран секретарем федерации, но при этом продолжал зарабатывать на жизнь часовым ремеслом.
Знакомство с бакунинцами оказало на Кропоткина сильнейшее влияние. Ему понравилось, что в Юрских горах не было того противостояния руководителей и рядовых членов организации, какое он видел у марксистов в Женеве. В соседней деревне у него завязался оживленный разговор о социальных проблемах с часовщиками. Они пришли из других деревень, несмотря на непогоду, порой за десять километров — специально, чтобы встретиться с «товарищем из России». Кропоткин поддержал Бакунина в его критике государственного социализма, приверженцем которого был Генеральный совет Интернационала. Он согласился с тем, что государство, тем более в форме диктатуры, несовместимо с социализмом, который при сохранении государственной организации неизбежно разовьется в политический и экономический деспотизм.
Огромное влияние Бакунина на юрских часовщиков было преимущественно нравственным. Он никогда не допускал подавления людей своим авторитетом. В Швейцарии им был создан центр пропаганды анархизма, откуда идеи безвластия стали распространяться в другие страны. Петр Кропоткин с энтузиазмом воспринял эти идеи. Но тогда, в 1872 году, он не поехал к Бакунину — счел это преждевременным, может быть, боясь оказаться в роли второго Нечаева, воспользовавшегося доверчивостью великого революционера. Он никак не мог предполагать, что всего через несколько лет будет признан продолжателем бакунинского дела, лидером мирового анархического движения. Впоследствии он очень жалел о том, что не встретился с Бакуниным, не съездил к нему в Локарно, где тот жил. Поговорить с ним было необходимо, поскольку одно место в программе юрских федералистов Кропоткин принял не сразу, а только после мучительных раздумий в бессонные ночи. Это был пункт о неизбежности революции, еще более грандиозной, чем Великая французская. Еще во время сибирских путешествий он задумывался над тем, насколько допустимо в революции нарушение нравственных принципов, — и пришел к убеждению, что революция неизбежна, потому что процесс постепенных эволюционных изменений закономерно прерывает революционный скачок, резко меняющий темп эволюции. Ускоряя эволюцию, он спасает общество от застоя и загнивания. «Вопрос не в том, как избежать революции, — говорил он, — ее не избегнуть, а в том, как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, то есть с наименьшим числом жертв, и по возможности не увеличивая взаимной ненависти»[51].
Как этого достичь? И сторонники Бакунина, и марксисты считали, что без жертв в революции никак не обойтись, а ее успех окупает все жертвы. У Кропоткина появился свой взгляд на эту проблему: при подготовке революции надо достичь такого состояния в обществе, когда новые идеалы, которыми вдохновляются угнетенные классы, осуществляющие революционный поворот, глубоко проникнут в сознание людей того самого класса, экономические и политические привилегии которого предстоит разрушить. «Исход борьбы, — утверждал он, — будет зависеть не столько от ружей и пуль, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей, и в таком случае преобразователи найдут сочувствующих даже в тех классах, которые были против революции…»[52]
К такому пониманию сущности революции, отличному от представлений и Маркса, и Бакунина, Кропоткин пришел еще в 1872 году, когда познакомился с Центром социалистического движения в Швейцарии. С этими мыслями он уезжал на родину, где на волне подъема общественного движения возникали многочисленные молодежные кружки саморазвития и самообразования. Среди них наиболее значительным был тот, что стал называться «кружком чайковцев». В него, по рекомендации Дмитрия Клеменца[53], вступил весной 1872 года Петр Алексеевич Кропоткин, сотрудник Географического общества, бывший камер-паж императора.
