Стыдно было Моросяку обороняться от мощных наскоков друга Пнина, уворачиваться, терять перья. Защищаться не посмел и вылетел из гнездышка. Потрясенный случившимся, ночь провел без сна, днем вяло болтался между улицами и деревьями. Вечером на берегу пруда долго смотрел на воду.
– Какты мог подумать, что я оставлю тебя одного, – произнес кто-то с укоризной, и Пнин лапкой коснулся Моросяка.
– Но…
– Никаких «но», летим!
Путь был долгий, на край города спешили. Силы покидали, как Пнин молча указал на дерево перед многоквартирным домом. Они сели на ветку, всмотрелись в окна, и Моросяк заплакал: в свете ярких ламп увидел клетки, опрятные и загаженные, маленькие и большие, но во всех прогуливались от одной решетки к другой попугаи, канарейки, скворцы, и для вороны тоже нашлась тесная камера.
Пнин поднял лапку.
– Слушай и внимай: что значит «быть воробьем»? Это значит жить на воле и иметь неограниченное пространство желаний, запомни и никогда не изменяй нашим заветам.
Дни шли, неожиданно захолодало, но в ресторан Моросяк ни в какую не хотел. Хорошим добрым местом он считал остановку автобуса, где продавали Kebab. Пнин нехотя, но согласился, и Моросяк, ликуя, полетел туда с другом.
Они прогуливались перед киоском, и неожиданно, а такие вещи всегда всплывают неожиданно, вспомнил Моросяк клетки с птицами, черепа в ресторане, крысу зимнюю. Растерянно остановился.
– Что с тобой? – поинтересовался Пнин.
– Боюсь, не переживу я этот год, сгину.
– Что так? – спросил друг, продолжая ворошить окурок Marlboro.
– Ослабел, много перенес.
– Ах, как она, голубушка наша, смерть придет, так и уйдет.
Оба поспешно взлетели, народ ринулся к подошедшему автобусу, могли затоптать. Когда все успокоилось, Моросяк не нашел друга, тот исчез. Сердце сжалось – погубили, заметался от остановки к киоску, от киоска к ресторану, и за углом парикмахерской, в кустах, обнаружил Пнина.
Тот в остервенении, воровато озираясь, рвал и клевал булку, белую, с изюмом.
Обезумев от ярости, Моросяк бросился на друга, бил лапами, крыльями, взлетал и добивал. Когда опомнился, притих, сел рядом и сник.
– Прости, я не хотел, – с трудом проговорил он.
Пнин оправился, окинул Моросяка презрительным взглядом, покачал головой, скорбно произнес: – Всего доброго, – отпрыгал подальше, насколько мог, посидел, подумал, вздохнул и улетел.
Впервые Моросяк за долгую жизнь в Берлине понял, что такое ужас.
Потекли скучные безрадостные дни.
«Как же так, как же так, – недоуменно вопрошал себя Моросяк, – как же так?»
Прыгая, летая, засыпая, просыпаясь, поедая найденные крохи, он, как ни пытался, не мог ответить на вопрос «Как же так?»
И лапку друг ему жал, и крылом прикасался, и в глаза смотрел…
Ни к одной стае не прибился, желая остаться один на один с мыслями, смирился с положением отшельника, окружающие прозвали «гордецом». На пятый день у зерен, разбросанных щедрой старушкой на аллее, встретился с другом. Тот сосредоточенно поедал завтрак. Моросяк прокашлялся:
– Ты слышал, по радио передали, Белыч отказался от поста шефа полиции?
– Ну что дальше?
– Честный, значит.
– Ты, собственно, зачем явился?
Моросяк виновато потупился.
– Ладно, летим, есть тут у меня одно любопытное местечко.
Не склевал Моросяк ни одного зернышка, не до того было – нашелся друг, полетел туда, куда позвали, и увидел: у аллеи, закрытая кустами, стояла скамья, у скамьи – ведро, на ведре – скворец.
– Знакомьтесь: Зяка, а это мой лучший друг Моросяк.
– Все здесь, можете не проверять, начинайте, ты что-то задержался, – Зяка клювом указал под скамью.
Там лежала опрокинутая навзничь бутылка, из нее по капле вытекала темная жидкость, рядом валялись распотрошенные окурки.
Пнин, недолго размышляя, приступил к делу, Зяка не отставал, Моросяк робко последовал за ними.
Устроено все было на удивление просто: несколько глотков из бутылки и к табачку, из бутылки и к табачку. Голодный и пустой желудок Моросяка не принял угощение, тошнота подступила к клюву. А друзья развеселились; Зяка запел, Пнин подхватил.
– Летим! – воскликнул Пнин, и они взмыли.
Моросяк, не помня себя, кувыркался в воздухе, с трудом удерживая равновесие. Ребята пели, дурачились, налетали на ворон и с хохотом спасались бегством. Вдруг Моросяк с ужасом увидел Пнина с синей пеной на клюве, его глаз, выкаченный из орбит, и рухнули оба в стаю сородичей на дороге у зерна.
Гвалт поднялся невообразимый, Зяка пытался всех успокоить.
Ну выпили парни, ну дурь поклевали, вот страсти-мордасти.
Куда там!
Громче всех орала Пике, святая ворона. В толпе мелькало растерянное лицо Надежды из гнездышка на окраине Берлина, увидел и свою воробьиху (имени ее называть не желал), подпрыгала и плюнула с брезгливостью прямо в лицо, он потерял сознание…
– Ну что, лучше? – хриплый голос Пике привел его в себя.
– Не знаю, – простонал Моросяк и оглядел гнездо вороны, сухое, но суровое.
– А Пнин?
– Что Пнин?
– Где он?
– Улетел твой Пнин, улетел, тоже связался.
Моросяк закатил глаза.
– Ну что вы, воробьи, все суетитесь, чирикаете, сплошная мигрень от вас!
Моросяк молчал, заявил бы в глаза, что она всегда каркает так, словно кого с радостью хоронит, но нельзя – приютила.
– Ты пойми, душа твоя тщедушная, есть только жизнь, смерть и любовь. Ладно, лежи, что-нибудь принесу, побалуемся, – и выбралась наружу.
Не место ему здесь.
А где ему место!?
И вернулся к воробьихе (имя ее разглашать не желал), она поплакала от горя, от радости ли, кто их знает, и приняла. Он привык к дому, к мысли, что Пнин не вернется в Берлин.
Иногда, поддаваясь минутной слабости, вздрагивал и шептал: «Пнин, Пнин, что ж ты наделал, что ж ты наделал!»
Бабочка
Она неспешно перебиралась по роскошному лугу, обильно украшенному цветами, сочными травами и необыкновенными ягодами. С удовлетворением думала о том, какой удачной гусеницей она явилась свету: пушистой, мягкой, нежной и простой. Вот уже второй день наслаждается волей в этом мире, а уж какой будет бабочкой, только маме известно. Солнце разогревало, поднялся невероятный гомон на лугу, не одна она радовалась проснувшемуся дню.
«Ах, какая красивая бабочка выйдет из этой гусеницы, ах, какая красивая… выйдет… гусеницы…» – слышалось ей в пении птиц, жуков, комаров. И этот хор восхищенных голосов умилял, взору открывались новые горизонты, а возникшая легкость в теле вдохновляла на головокружительные поступки.
