«Все мотыльки, мотыльки,Много летает их в поле.Помню, у самой реки…»
Время завтрака. Вчера наглоталась жестких листьев, переела, вероятно. Всю ночь подташнивало, снились зеленые болота с лопающимися пузырями лилового цвета, а запах, этот запах… Сегодня решила избегать растительной отравы, перейти к той пище, что во рту извивается, под зубками похрустывает.
На верхушке стебля примостился и задумался о превратностях судьбы жучок с соседнего луга в красном костюмчике в черный горошек. Терпеть такое умствование было тяжело. Резко свернула к нему, слизнула, придушила, проглотила. Бедный желудок содрогнулся и выбросил жесткую скорлупу. В глазах свет померк, голова закружилась, велик риск погубить зарождающуюся бабочку.
А рожденные сестры весело порхали над ней.
Придет и ее время, закружит и она радужнокрылой красавицей в карнавале луговых цветов.
Стряхнув томление, решительно вторглась в гущу трав, сердце дрогнуло: мышь, серая, лукавая, безмятежно пучила глазки на нее. И вздохнуть милая не успела– пропала в объятиях желудка. Хороший цветовой тон будет у крылышек.
Разморенная солнцем и сытной едой, а не травяной отравой, задремала. И вновь хор напевал приятное:
«Какая бабочка явится миру, какая бабочка…». С мягкой улыбкой слушала назойливых почитателей, хотя не стоит так громко, не все правильно поймут. Глаза приоткрыла, и вовремя: паразит-наездник нацелился проколоть ее нежную шкурку и впрыснуть ядовитое семя. Губитель беззащитных сестер, сколько полегло девочек, напитав своим телом потомство наездников!
И забилось крылатое чудовище, разгрызла и останки брезгливо выплюнула.
Сила, могучая сила величия надо всем повела дальше. Лягушонок зазевался на пути, хороша будет бабочка с телом изумрудного оттенка – заглотила.
Ящерица на собственном хвосте среди трав танцевальные «па» проделывала. «Чудные пируэты свершит и бабочка», – гордо думала гусеница, пожирая балерину.
Удивительный день выдался сегодня, насыщенный, полный истомы и пищи. В упоении, незнакомом ранее, переваривала то, что подарила ей природа, и сладко подремывала, как вдруг неприятный громкий голос потревожил.
Недалеко, среди ее ягод, по-хозяйски прогуливался воробей.
Вчерашний знакомый нахал, явившийся и сегодня поклевать и побеспутничать здесь, у нее.
Он вызвал досаду беспричинным весельем и беззаботностью.
Опасное создание, многие названные ее сестры, да и их матери, умолкли навечно в желудке этого прожорливого существа.
И она тоже может стать жертвой разбойника.
Собрав волю в кулак, а тело в пружину, мощными толчками преодолела ягодную россыпь, взвилась, на мгновение посмотрела в глазки убийцы. С трудом понимая происходящее, тот выдавил:
– Ой-еб твою мать, – раздалось прощальное маленького негодяя, – ЗМЕЯ!
Уставшая, но успокоенная, собралась отдохнуть, как отовсюду понеслось: «Змея! Змея! Бегите!»
Цветы шарахнулись, травы съежились, ягоды побледнели, птицы и вся крылатая тварь исчезли в небе.
Чего они хотят от нее, чего? Она приподнялась на стройном гибком стане, страдальчески огляделась: пусто! Ее бросили!
А гул нарастал: «Змея! Змея! ГАДЮКА!»
И задохнулась она от обиды и несправедливости.
Погодите!
До всех доберусь.
И наступит утро…
Моей Мае.
Пчела Мая с трудом разомкнула глаза. Всю ночь одолевали кошмары: то налетали шершни и пронзали жалами, то вызывала королева и приказывала замуровать ее в воске, то яркие лепестки цветка, который она любовно очищала от пыльцы, медленно смыкались над ней, и она гибла в темнице. Просто невероятно, что может присниться в теплую летнюю ночь.
Такие же мучительные сны преследовали часто в детстве, в девичестве.
Жили они тогда с сестрами у одного пчеловода, знакомого их матери. Он уже с утра ходил, спотыкаясь, падая и роняя соты с медом, оглушительно бранясь. Пчелы относились к нему с состраданием, не жалили, но он отравлял их своим дыханием, многие сваливались замертво. Вечерами зачастую поливал их из бутылки, затем плачущим голосом просил облизать друг друга. Сестры шалели, вылетали наружу, набрасывались на прохожих, те били несчастных до смерти. Трупы усеивали пыльную дорогу.
И не выдержала она такого кошмара.
Ночью тайком выползла из улья, расправила крылышки и прочь, оставив свой мед, ни капельки не взяв.
Как же долго металась по свету. И рабыней была, и наложницей была, и бродяжничала. Казалось, никогда не найдет желанного покоя. Одни жители изгоняли за чрезмерное трудолюбие, другие не пускали даже на порог улья. И бежала в слезах, куда глаза глядят.
А куда глаза глядели – на волюшку, а какая волюшка без родного гнездышка – бесприютность называется. Вот и пристала как-то к летящему рою пчел, возбужденно жужжащих, что-то проклинающих. Она не вмешивалась в разговоры, вместе со всеми тоже обиженно звенела крылышками. На краю села недалеко от леса стоял огромный двор с садом, туда пчелы и опустились. Хозяин выбежал, руками всплеснул: счастье привалило. Как говорили у них в селе: чужой рой пчел на двор приземлился – весь год удача во всем!
Расстарался хозяин: и новые чистые ульи поставил, и долгое время соты не трогал, чтобы пчелки силу набрали, почерневшие и негодные выбросил, от них один вред. Цветник рассадил, пауков, шершней подавил.
Окрепла семья, вместе с ними Мая, правда, нелегко далось. Молода была, потому целыми днями держали взаперти в улье, никуда не выпускали, кормила своим маточным молочком чужих детей. И кормила: хоть не свои, но все равно детишечки. Много их было, досадно, что не от ее матери, которую вынуждена была покинуть. Кормила, пока молоко не иссякло. Затем перевели в санитарки, вновь весь день в улье, ни солнышка, ни ветерка, ни дождичка – ничего не видела, ничего не слышала. А лето пролетело, не заметила в трудах и заботах, как повзрослела – век-то короток у них, перевели в медоносицы…
Солнце разогревало, пора. Породнившиеся сестры, работающие по дому, с нетерпением ждали сладкого корма. Мая любила это занятие – пыльцу, нектар с цветов собирать. А уж если вдруг попадалась сочная медоносная поляна, радость и гордость охватывали ее, спешила к подругам.
