Естественно, он был прав. Даже с его деликатностью и savoir-faire это потребовало времени и терпения. Мама вначале была непреклонна. Её возражения были как социального, так и религиозного характера. «Мой сын женится на дочери пастора!» В её устах «дочь пастора» звучало беспредельно плебейски, было низшей ступенью в социальной иерархии, где-то между пономарём и могильщиком. Но отец был к этому готов: он собрал достаточную информацию о Жанрено и Сушеях, чтобы написать целую книгу. Он терпеливо объяснял, что, несмотря на то, что Жанрено был бедным, хотя и выдающимся священником, его жена, мать Сесиль, происходила из аристократической французской семьи и была одной из самых богатых наследниц Франкфурта. «Я бы не удивился, если бы оказалось, что Сушей богаче нас», — заявил он, что, конечно, было неправдой, но произвело некоторый эффект, поскольку деньги производят впечатление даже на богатых людей.
Заручившись, наконец, неохотным согласием всей семьи, отец сразу же отправился во Франкфурт, путешествуя в своём привычном стиле, то есть с врачом, двумя секретарями, целым штатом поваров и прислуги, и по такому случаю с полным чемоданом дорогих подарков. Во Франкфурте он с должными формальностями познакомился с сенатором Сушеем, главой клана Сушеев и, подобно ему самому, банкиром. Они понравились друг другу с первого взгляда, и после этого всё пошло как по маслу. Отец был представлен фрау Жанрено и её дочери и сразу начал очаровывать их своими комплиментами и отличным французским, не забывая при этом всё замечать и делать определённые умозаключения. Дамы — особенно вдова пастора — действовали так же, и, когда выяснилось, что обе стороны произвели друг на друга благоприятное впечатление, двое банкиров начали переговоры о приданом, будущих наследниках и тонкостях заключения брачного контракта. Поскольку оба были умными, честными и богатыми, они быстро пришли к полному соглашению. После этого последовала официальная просьба руки фрейлейн Цецилии Софии Шарлотты Жанрено, которая была удовлетворена с большой радостью, и кульминацией стали официальный ужин и вручение подарков. Когда отец вернулся в Берлин, сделав крюк, чтобы заехать в Дюссельдорф, он привёз хорошие новости и восторженные отзывы о будущих новых родственниках своего сына.
Спустя три недели дамы Жанрено в сопровождении сенатора, неизменной Катрин и маленькой свиты слуг прибыли на Лейпцигерштрассе, 3 в двух забрызганных грязью экипажах. А затем произошло чудо — все друг в друга влюбились. Мама сразу же прониклась симпатией к maman Сесиль, два дня спустя они называли друг друга по имени, вместе вязали и обменивались воспоминаниями о своих детях. Сесиль завоевала сердца Фанни и Ребекки своей улыбкой. Сенатор Сушей оказался чертовски силён в шахматах и два раза подряд обыграл отца, что вызвало много ворчания и подтрунивания, но в конечном итоге только сцементировало возникшую дружбу. Даже бабушка Саломон, которая выглядела как символ укоризны в своём напудренном парике и сверкающих бриллиантах, наконец сдалась перед объединённой лестью Жанрено, Сушеев и Мендельсонов. Внезапно её проницательные, всё ещё красивые глаза заволоклись слезами, суровое лицо смягчилось, она прижала Сесиль к своей груди, поцеловала её в бровь и нежно погладила светлые волосы девушки. Это был драматический момент. Тем временем Фанни, быстрая как молния, бросилась к ногам бабушки, умоляя простить бедного дядю Джорджа в Риме. К всеобщему изумлению, бабушка объявила, что, христианин он или нет, её сын по-прежнему её сын и она хочет поцеловать его, прежде чем умереть. Таким образом, этот визит завершился апофеозом всеобщего примирения, этакой маленькой репетицией празднования, когда все рыдали в объятиях друг друга и целовались от избытка чувств.
И, венчая всё это, в феврале пришло письмо из Дюссельдорфа — официальное письмо с многочисленными печатями из красного воска, подписанное размашистой закорючкой мэра города доктора фон Уоррингена. Оно начиналось формальным заявлением о том, что почётные члены городского совета Дюссельдорфа, встретившись на специальной сессии, посылают самые тёплые приветствия герру Феликсу Мендельсону, проживающему на Лейпцигерштрассе, 3, в городе Берлине. Далее в письме сообщалось, что, поскольку нынешний герр директор Дюссельдорфского оркестра после многих лет преданной и славной службы уходит в отставку с первого дня приближающегося месяца октября, почётные члены городского совета, учитывая исключительные музыкальные способности вышеупомянутого герра Мендельсона, предлагают ему пост директора Дюссельдорфского оркестра вместе со всеми привилегиями, гонорарами, бонусами и особыми атрибутами вышеназванной должности, как-то: фиксированное жалованье в четыреста талеров в год, три связки дров и одна связка растопки, два бочонка обычного и один бочонок выдержанного рейнского вина, официальный титул городского капельмейстера, а также муздиректора.
— Как, ни камина, ни света? — Голос Сесиль вдребезги разбил его размышления, подобно камню, брошенному в оконное стекло. — Что ты делаешь в этой темноте?
— Экономлю деньги. — Это было сказано жалобным тоном страдальца в качестве укора её постоянным упрёкам в расточительности. — В конце концов, свечи очень дороги, а бедный капельмейстер, получающий четыреста талеров в год...
Она озабоченно цокнула языком, собираясь позвонить в колокольчик и вызвать прислугу, когда он окликнул её.
— Оставь этот колокольчик и сядь ко мне на колени, — попросил он, притягивая её к себе. — Дай мне посмотреть на тебя.
Он медленно обвёл взглядом её прелестное личико.
— Только двадцать лет, — притворно вздохнул он, — и уже видны следы одряхления. — Она попыталась освободиться, и ему пришлось схватить её за запястья. — Но теперь мы скованы узами святого брака, — решительный вздох, — и я воспользуюсь этим как можно лучше.
— Послушайте его! — запротестовала она, тщетно борясь с ним. — Мне не следовало позволять тебе сидеть на этой скамье! Maman была права. Никогда не узнаешь, что за человек твой муж, пока не кончится медовый месяц.
— Твоя maman обладает даром предвидеть очевидное. А теперь, будучи твоим господином и повелителем, я повелеваю тебе поцеловать меня.
— После того, что ты сказал? Никогда!
— Ты отказываешься поцеловать своего мужа? Да знаешь ли ты, что я мог бы засадить тебя в тюрьму за нарушение супружеского долга?
Она состроила гримаску и клюнула его в нос.
— Вы называете это поцелуем, фрау Мендельсон? У меня есть все основания отослать вас обратно в вашу деревню.
— Франкфурт не деревня, — горячо возразила она. — Это прекрасный город. Намного красивее Берлина и Дюссельдорфа. — Как красива была она, когда спорила! Её глаза сверкали, тонкие ноздри раздувались, юная грудь вздымалась в вырезе платья. — И люди там гораздо приятнее.
— Возможно, но они не умеют целоваться.
Он привлёк её к себе, нежно приподнял её лицо, прижался губами к её губам. Рот Сесиль был мягким и влажным, а тело обмякло. Он долго не выпускал её из своих объятий.
— Вот так-то лучше, — объявил он, словно ставя диагноз. — Но тебе нужно больше практиковаться. Я прописываю ежедневный урок.
