— Вот так же думает и моя домотравительница. Она, знаете ли, тоже думает.
— О месье, я не мешаю думать другим, если они, конечно, на это способны.
— Ну так как же… насчет моей домотравительницы?
— Поскольку вы настаиваете, месье, то вот что я подумал, и подумал в вопросительной форме (я не знаю, в курсе ли вы, месье, но мысль может быть и вопросительной), — так вот, я подумал: где это он ее выкопал, эту особу?
— Да на тротуаре, который вел от Бретани к Занзибару, а то и в Республику Козерога.
— Весьма дальние края. Если я правильно понял…
— Вы правильно поняли.
— … то вы совершили доброе дело.
— И оно длится уже целые сутки.
— Поживем, увидим.
Сторож вытряхнул пепел из трубки на пол и добавил:
— Эту поговорку не я придумал, но она ясно выражает то, что хочет выразить.
Сидролен поглядел в окно.
— Дождь-то кончился, — сказал он. — Пойду к себе. Спасибо за гостеприёмство.
— Не за что, — ответил сторож, вновь набивая трубку. — Простите, если я извинюсь, но, может быть, вы позволите мне не провожать вас?
— Позволю, — сказал Сидролен, вставая.
Открыв дверь, он оглядел землю, превратившуюся в сплошную топь, и сказал сторожу:
— Ваши клиенты небось вымокли, как собаки.
— Им это нравится, — ответил сторож, запаляя табак, набитый в трубку, сделанную из верескового корня, добытого в Сен-Клод, расположенном в горном массиве Юра при слиянии Такона и Бьенны, впадающей в Эн.
— Вы думаете? — рассеянно спросил Сидролен.
— Я часто думал (надеюсь, месье, вы признаете, что я не употребляю глагол «думать» кстати и некстати), — так вот, я часто думал, говорю я, что если бы им не нравилась непогода в тех или иных ее проявлениях, будь то грозы или засуха, ливни или сирокко, мороз или жара, словом, если бы они, продолжаю я, не любили все это, то наверняка устраивали бы свои турбазы где-нибудь в пещерах, которые природа как будто специально создала для этих целей, поскольку они нашли бы там себе убежище, где поддерживается, что зимой, что летом, не говоря уж о промежуточных периодах типа весны или осени, — итак, где поддерживается, заканчиваю я, в высшей степени ровная температура, чем мудро пользовались наши доисторические предки, которые, как это известно каждому и наверняка известно вам, месье, — итак, которые, добавлю я в качестве заключения, — которые, стало быть, сделали эти пещеры своим любимым местом жительства.
— В этом пункте не все сходятся, — миролюбиво заметил Сидролен. — Теперь специалисты считают, что доисторические люди не обязательно были троглодитами.
— Ишь, какой вы ученый!
— Да, я читал про это в газетах.
— Образование… ох, месье, вот видите, что значит образование! Выучишь что-нибудь в школе, выучишь с трудом, даже с большим трудом, а потом, двадцать лет спустя или даже раньше, куда что подевалось! — все изменилось, все наши знания развеялись в прах, так стоило ли стараться?! Вот почему я предпочитаю думать, нежели учиться.
— Ну, пожалуй, надо идти, — сказал Сидролен.
И, прикрывая за собой дверь, добавил:
— Еще раз спасибо!
Оказавшись на улице, он зевнул, и его пробрала дрожь.
— По-моему, я схватил простуду, — сказал он вполголоса.
Дверь будки отворилась. Сторож крикнул:
— Что вы сказали?
— Пойду сварю себе грог, — крикнул в ответ Сидролен.
— Вы слишком много пьете! — крикнул сторож.
— Заткнитесь там! — крикнули на многих иностранных языках несостоявшиеся троглодиты — кто из автоприцепа, кто из палатки, а кто и из спального мешка, иначе говоря, из луж, где они мирно плавали в этих спальных мешках.
Сидролен с трудом перебрался через зловонную топь, отрезавшую будку сторожа от выхода с турбазы. Выйдя на тротуар, он зашагал быстрым шагом — но не настолько, однако, быстрым, чтобы не угодить под новый ливень. Подойдя к «Ковчегу», он забыл поглядеть, не испачкана ли перегородка свежими надписями. То и дело плюхаясь в зловонную грязь, он подобрал одеяло и бутылку рома, брошенные под кустом, за которым он нес ночную вахту, но оставил на месте палку от метлы.
Его трясло все сильнее и сильнее. Благополучно одолев мостки, он проглотил множество порошков разного цвета, перемежая их глотками рома. Потом улегся в постель. На улице занимался весьма среднего качества рассвет.
Покончив со своей мессой и выйдя из церкви, аббат Рифент встретил поджидающего его герцога.
— Сейчас позавтракаем и тотчас же отправимся в путь, — сказал герцог тоном, не терпящим возражений.
Аббат взглянул на солнце — июльское солнце, уже довольно высоко поднявшееся над горизонтом.
— Вы боитесь жары? — спросил герцог. — Не беспокойтесь: там, куда я вас везу, будет прохладно. К столу!
— Какова сегодняшняя увеселительная программа? — спросил мимоходом Сфен у Пешедраля, который ретиво кинулся к столу.
— Будем прогуливать аббата, — ответил Пешедраль и нырнул в таверну.
— Надеюсь, не на моей спине, — вздохнул Стеф. — У меня нет никакого желания беседовать с аббатом: он такой отъявленный спорщик — спит и видит, как бы посадить вас в лужу.
— Ты всегда можешь сбросить его в эту самую лужу, — посоветовал Сфен.
Стеф щелк-и-смолк. Сфен чих-и-стих.
Младший конюх из таверны, никчемный бездельник, подвел и привязал рядом с ними хозяйского мула; мул был уже взнуздан. Как только парень ушел, Сфен сказал Стефу:
— Вот видишь, нечего было расстраиваться заранее!
— Кто тебе сказал, что этот мул не предназначен Пешедралю? А мне достанется кюре.
— Слушай, ты мне действуешь на нервы! Принимай жизнь такой, какая она есть. А поскандалить всегда успеешь.
— Все равно меня тошнит при одной мысли о том, что на меня взгромоздится священник. Ох, вот уж не везет так не везет! Что ты хочешь, — не могу я смирить свой нрав, ты ведь меня знаешь.
Мул с восхищением внимал им, — сам он владел лишь несколькими словами на лимузенском диалекте и не хотел позориться перед столь блестящими знатоками классического лангдойля[62]. Обед, без сомнения, оказался чересчур обильным, ибо прошло не менее двух часов, прежде чем герцог, паж и аббат сели наконец в седло и — прощайте, милые друзья!
Проехав почти два лье, они спешились в чистом поле. Лошади и мул были поручены Пешедралю, который тут же развалился под деревом.
— Дальше мы пойдем пешком, — объявил герцог.
— А что это у вас в руках? — осведомился аббат.
