— Фонарь.
— Фонарь — средь бела дня?
— Пока это мой маленький секрет.
Озадаченный аббат благоразумно воздержался от расспросов по поводу веревки, которую герцог также прихватил с собой.
Они шли через поля, через луга, через леса, через пустоши, через вересковые заросли. Аббат недовольно ворчал и, будучи мало расположен к созерцанию природы, на все корки бранил Жан-Жака Руссо, крапиву и чертополох, а попутно обдирал ноги о камни, число которых возрастало с каждым туазом. Потом пришлось одолевать довольно крутой склон, и наконец запыхавшийся аббат Рифент догнал герцога возле какой-то расщелины в скале.
— Ну а теперь, аббат, — сказал герцог, с трудом подавляя довольный смешок, — смотрите, что вы сейчас увидите.
— Ох, господин герцог, — кисло-сладким тоном отозвался Рифент, — вот уж прогулка, которой я никак не одобряю.
— Войдем, — сказал герцог.
Аббат поглядел вокруг.
— Туда, — сказал герцог, указав на щель.
И он начал протискиваться в узкий лаз.
Аббат круто развернулся и поспешил назад, к своему мулу, а там и к таверне «Золотое солнце», что в Плазаке.
— Эй, вы! — заорал герцог, — а ну-ка вернитесь!
Аббат остановился. Он услышал громовой хохот герцога.
— Уж вы не боитесь ли? — крикнул ему герцог.
Обернувшись, аббат видит герцога, уже наполовину скрывшегося в щели. Аббат находит это зрелище скорее комичным, нежели пугающим. Он кричит в ответ:
— Господин герцог, вам надлежало бы занимать свое место на скамье Генеральных Штатов, а не валять дурака в Перигоре.
Герцог вновь хохочет. Аббат исправляет один пункт в своей речи:
— Я хотел сказать, на скамье Учредительного Собрания.
И он опять поворачивает назад, по направлению к своему мулу, а там и к таверне «Золотое солнце», что в Плазаке; видя это, герцог выкарабкивается из щели, ставит наземь фонарь и бежит вслед за аббатом. Невзирая на тучность, он без труда нагоняет его, хватает за шиворот и за штаны и водворяет на прежнее место. И вот они опять стоят перед расщелиной в скале.
— Так бесцеремонно обращаться с духовной особой! — верещит запыхавшийся аббат. — Этого я вам никогда не прощу, господин герцог.
— А нас никто не видел, — спокойно парирует герцог, — и я никому не расскажу. Давайте лезьте!
— Вы намерены убить меня? — восклицает Рифент.
Герцог опять хохочет.
— Ах, как же я не подумал раньше! — лепечет аббат. — Именно так: он хочет меня убить! Он хочет меня убить!
Герцог добродушно спрашивает:
— Да за каким чертом ты мне сдался — кончать тебя?
— Наверное, чтобы я не выдал вашего убежища.
— Ну, хватит, Рифент, успокойтесь, не собираюсь я вас убивать. Забудем на минуту современные дрязги и обратимся к нашему прошлому, а может быть, даже и к богословию. Следуйте за мной!
И герцог снова принялся протискиваться в щель.
— Уж не адские ли это врата? — спросил, слегка успокоившись, аббат. — Однако же современное богословие помещает ад вне пределов земли, в противоположность верованиям наших предков. Ньютонова физика позволила нам отбросить их суеверия, близкие к материализму. Что, впрочем, отнюдь не доказывает, что ада нет. Хвала Господу!
— Кончайте свои проповеди, все равно вы попали пальцем в небо.
Теперь на поверхности торчала лишь герцогская рука; схватив Рифента, она повлекла его в глубь расщелины. Рифент исчез.
— Держитесь за эту веревку, — послышался голос герцога, — и смелей вперед!
Аббат хватается за веревку и следует за герцогом, держащим в руке фонарь. Они безмолвно продвигаются вперед.
В безмолвной тьме продвигаются они вперед.
В темном безмолвии продолжают они продвигаться вперед.
Без забот и без хлопот — тут веревка подмогнёт, там фонарь осветит ход — продвигаются вперед, как воды набравши в рот.
Правда, безмолвие не совсем полное, ибо раздается все же шум шагов. И тьма тоже не совсем кромешная, ибо в руке у провожатого хоть и слабо, но светит фонарь.
Итак, продвигаются вперед, как воды набравши в рот. И вдруг:
— Господин герцог…
— Не бойтесь ничего, аббат, вы же видите, я здесь, с вами.
— Господин герцог, вы не находите, что я неробкого десятка?
— Эй, Рифент, я вижу, недра земные пробудили в вас тщеславие?
— Вполне простительный грех, принимая во внимание настоящую ситуацию. Вы меня, возможно, ведете в ад или к смерти, а я иду, глазом не моргнув. Разве это не замечательно?
— Эй, Рифент, это уже даже и не тщеславие, а гордыня. Вспомните, гордыня — смертный грех и заводит, как вам известно, весьма далеко.
— Признай вы мои заслуги сразу, господин герцог, мне не пришлось бы настаивать.
— Ладно, сейчас поглядим, — отозвался герцог.
Эта загадочная фраза на несколько секунд заткнула аббату рот. Герцог продвигается вперед, как воды набравши в рот, а за ним аббат идет, без забот и без хлопот, — где веревка подмогнёт, где фонарь осветит ход, и свет этого фонаря в конце концов привлекает внимание аббата, который возобновляет беседу в таких словах:
— Какой стойкий свет у вашего фонаря, господин герцог.
— Очень.
— Я бы назвал его холодным, неколебимым и неугасимым.
— Таков он и есть.
— Вы шутите, господин герцог.
— Никоим образом.
— Не хочу вас обидеть, но мне что-то не верится.
— Гляди!
Герцог остановился, повернулся и сунул фонарь под нос аббату, чье лицо стало теперь единственным светлым пятном в гротескном мраке. Фонарь озарил тонкие губы аббата Рифента, его огромный нос, пронзительные черные глазки, щетинистые брови и бычий лоб. Рифент внимательно вгляделся, но ничего не понял. Поскольку он не любил выглядеть дураком, он рискнул высказать следующую гипотезу:
— Какое-нибудь современное изобретение?
— Не угадали.
— Изобретение господина Лавуазье? или господина Вольта? или господина аббата Нолле?
— Повторяю вам: не угадали.
Рифент, в ярости от бессилия разрешить загадку, уже начал жалеть, что затеял этот разговор. Состроив пренебрежительную гримасу, он бросил:
— Игрушка!
— Игрушка?! — загремел герцог д’Ож, — да это просто-напросто неугасимый философский свет — последняя тайна и щедрый дар Тимолео Тимолея.
— Ах, этого…
Аббат уклонился от света фонаря и, оказавшись в тени, услыхал смех герцога, который отвернулся от него и вновь зашагал вперед. Аббат решил, что без крайней надобности он больше рта не раскроет. Наконец смех затих, а ходьба во тьме все продолжалась.
