И вот мы здесь, весело подумала я. Все четверо. Поглощаем суши и обсуждаем скользкий вопрос – хотя на самом деле не такой уж он и скользкий – о сексе в брачную ночь.
– Представьте себе, – вдруг обратилась ко мне Черил, – представьте, что вам надо возвращаться в отель – после всех этих свадебных хлопот – и переспать с кем-то в первый раз. Ну, представьте, например, что вам надо сейчас переспать с Алексом.
Я не отрывала глаз от калифорнийских булочек. Не знаю, как вел себя Алекс.
– Не уверен, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы представить себе такое, – сказал Эд.
На следующее утро Эд разбудил меня, сел на кровати и мрачно проговорил:
– Итак, мы не занимались Сексом В Нашу Первую Брачную Ночь. – Он произнес это именно так, словно расставив заглавные буквы. – Наш брак, следовательно, обречен.
Я продрала один глаз, потом другой – словно облупила вареные яйца. Красные цифры на часах в изголовье показывали в полутьме 5.47 утра.
– Еще ночь, – сказала я. – Ложись спать. – И накрыла голову подушкой. Примерно три секунды я удерживалась на краю забытья, мое сознание свободно скользило, как граммофонная иголка поперек пластинки. Потом на секунду-две у меня возникло какое-то отдаленное знание и отдаленное незнание, что именно я знаю. Потом иголка попала на дорожку, и музыка заиграла. Тут уже стало не до сна.
Алекс.
Я нехотя стащила с головы подушку.
– Обречен, – повторил Эд и голым вышел на балкон, чтобы полюбоваться рассветом.
Я лежала и размышляла: уйти я не могу, я не знаю, что делать, мне с этим не справиться, я сдаюсь, – все в таком духе. И ничего не могла придумать – разве что сейчас войдет Ричард Гир и унесет меня. Пожалуй, я была бы не прочь провести остаток своей жизни с Ричардом Гиром. Я думала о том, как мне не нравится то, что, повзрослев, самой приходится влачить свою жизнь – повсюду, все время. Без передышки, черт бы ее побрал. Я чувствовала себя как ломовая лошадь, узнавшая вдруг, что ей придется перевезти Тадж-Махал через Гималаи.
Эд вернулся, напевая, как Синатра, «Нью-Йорк, Нью-Йорк».
– Налицо некоторое проявление радости? – спросила я.
– Нет, – ответил он, – на данном этапе никакой радости не предвидится.
– Эд, – сказала я, – я честно и искренне сожалею о том, что опоздала на самолет.
Он только скользнул по мне взглядом. Было очевидно, что просто так он это не оставит. Мне хотелось закричать. Вместо этого я укусила подушку и перекатилась вместе с ней по кровати с громким рычанием: «А-р-р-р-х!»
– Что это значит? – спросил Эд.
– Я не собиралась опаздывать на самолет.
– И однако же опоздала, – сказал он. – И не думай, что твои извинения исправят положение. Ты извиняешься, а потом все повторяешь снова.
В этом была доля правды.
– Неужели мы обречены? – спросила я.
– Нет. Скажи еще раз «а-р-р-р-х», это было очень аппетитно.
– Эд! – сказала я.
Он запрыгнул на кровать, подполз ко мне и спросил:
– Ты меня любишь?
– Да, – ответила я с подозрительной осторожностью в голосе, как делаю, когда кто-то звонит, говорит, что представляет компанию по производству кредитных карточек и спрашивает, нельзя ли ему поговорить с мисс Хани Холт?
– Что означает этот голос и этот тон? – спросил Эд.
– Он означает: а что потом?
– Любовь, – ответил он.
– Да, я тебя люблю, – сказала я. – Но иногда мне хочется, чтобы не любила. Это многое бы упростило.
– Упростило?
– Да, все было бы не так утомительно.
– Утомительно? – спросил он.
– И я была бы не такой замужней.
– А-а, – сказал он. – А как это для тебя – быть замужней?
Я замолчала, пытаясь придумать какую-нибудь шутку, но быстро сдалась.
– Страшно, – сказала я.
– А, – проговорил он со вздохом.
Я восприняла этот вздох в том смысле, что ему тоже страшно. Потом Эд взял меня за руку и заглянул в глаза. Уж не знаю, что он там увидел, но он спросил:
– О чем ты думаешь?
– О том, что ближайшим рейсом нам надо лететь в Мексику.
Он сел и схватил телефон.
Гостиничная служба заказа билетов была закрыта. Нью-Йорк вовсе не функционирует двадцать четыре часа в сутки, все это выдумки.
Из-за смены часовых поясов мы с Эдом были голодны, как будто в кишках образовалась дырка, и Эд решил, что нужно позавтракать в фургоне-закусочной. Из чего я заключила, что он неплохо осваивается в Нью-Йорке.
Мы нашли очаровательный фургон с пластиковыми столиками и огромными ламинированными меню размером со спасательный плотик. Эд взял вафли с черникой и кленовый сироп и одобрил местный обычай наливать кофе, не ожидая просьбы. Я несколько раз повторила, что нужно позвонить в аэропорт и узнать насчет Мексики, но он лишь ответил:
– Расслабься… ты как озябший ребенок, – с подчеркнутым и довольно милым нью-йоркским акцентом.
Я отвела Эда на Пятую авеню и в Центральный парк, а потом мы просто прогулялись по городу. Эд воспарил, как воздушный змей. Я повторяла ему, что это все знаменитые нью-йоркские отрицательные ионы, но к обеду он уже по уши влюбился в этот город.
Мы встали так до смешного рано, что к середине дня гуляли уже несколько часов. Эд купил «Тайм Аут»[46]и сказал, что хочет полистать его перед сном. В нем зрели планы насчет ресторанов, кино и джаз-клубов. Я сочла, что теперь нам в отеле уже ничто не угрожает, и потому согласилась.
– А я закажу билеты в Мексику, – твердо сказала я.
В отеле я попыталась отвести Эда к стойке заказа билетов, но он только замахал на меня своим «Тайм Аутом» и поднялся в номер.
В Мексику было два подходящих рейса. Я попросила забронировать нам два места и записала два загадочных номера.
Возвращаясь в нашу комнату и размышляя о вечных загадках вроде того, почему 'Ф' называют «Фокстрот», а 'В' – «Виктор»[47]и кто же такой был этот Виктор? или подразумевается латинское victor – победитель? – я услышала сдавленные звуки, свидетельствующие о каком-то публичном скандале впереди.
– Я боюсь змей, – шипел женский голос. – В Марракеше змеи.
– Змеи в корзинах, – проговорил знакомый мужской голос, слово «в корзинах» он произнес с затаенной злобой.
Я не могла видеть говоривших, так как они были за углом.
