Так и я. И, теперь уже, она.
На следующий день мы продолжили «отдыхать», мы старались вести себя по-человечески, большую часть времени вообще не разговаривая друг с другом. На фоне изумительной природы, уникальной красоты пейзажей, наше лето закончилось в самом разгаре. Я прерывала свои внутренние монологи: бесполезно, бесполезно, нет никакого смысла. Все закончилось, и все, что мы можем, это не отравлять еще больше и без того ядовитую смесь, осевшую плотным осадком в наших сердцах.
Руслан с Антоном, конечно же, видели, что с нами происходит.
— Я знаю, что вы решили расстаться, — Руслан позвал меня поболтать в баре, уютном и совершенно пустующем в полдень. — Но, мне кажется, что вы обе не правы.
— Знаю, тут уж не до правоты, поверь мне.
— Я слышал, как вы кричали вчера друг на друга.
— Сквозь стену? Ужас. Мне стыдно.
— Да брось, разве это важно? Может быть, тебе, все-таки, сделать сейчас какой-то шаг навстречу? Ей же трудно. Нет, я понимаю, что и тебе нелегко, — отреагировал он на мой моментально вспыхнувший взгляд. — Вы обе запутались. Обе устали. Может быть вам нужно немного отдохнуть? Или, наоборот, простить друг друга и все начать заново. Ведь вы же любите. Неужели так все и закончится? Если не вы, то кто? Я видел Женькиных бывших, они, ну ты же понимаешь, ни в какое сравнение…
— Спасибо.
— Я просто констатирую факт. И тебе с ней тоже очень повезло. Она же хороший человек, умная, интересная, она любит тебя. Ну, пусть у нее иногда несносный характер. Да, она любит, чтобы все было так, как она хочет. Но и ты же не сахар.
— Да, понятно, — протянула я. — Мне тоже очень жаль. Но я совсем не могу сейчас ни разговаривать, ни простить, ни сделать шага навстречу. Ты не представляешь, как мне не хочется принимать, что это — все.
— Ну, мне кажется, что вы должны это пережить. Только терпением, пусть иногда и в ущерб себе. Отношения того стоят, понимаешь? Взаимных уступок, компромиссов. Знаешь, как я устал от одиночества. И мне не всегда и не все нравится в Антоне, и мы тоже ссоримся и устаем друг от друга. Но все это лучше, чем никого не любить и быть одиноким.
— Думаешь? А мне иногда уже так не кажется.
— Не спеши с выводами, я тебя прошу. Ломать легче, чем строить. Все неприятности и ссоры пройдут. А вы останетесь. Я в вас верю.
Мы чокнулись стаканами с томатным соком, думая каждый о своем.
* * *
Я стала просыпаться ночами от несказанных слов, казалось, что огромный ком обиды не дает дышать, давит на сердце. Женька спала рядом. Я смотрела на нее, и мне хотелось плакать. Еще — ударить ее. Встряхнуть. Связать, заклеить ей рот скотчем и заставить услышать себя. Вместо этого я пыталась выровнять сбившееся, быстрое и поверхностное дыхание, потом уходила курить, потом ворочалась, ворочалась в темноте, пытаясь простить, простить ее и себя.
Усталость. От совершеннейшей бессмысленности всей этой гонки непонятно за чем, по большому счету. От всех незнакомых девушек, которых я могла бы любить, или спать с ними, и от мужчин, с которыми у меня уже не может быть ничего: ни любви, ни секса. Я никого не хотела. От того, что мне до чертиков, до озверения, до пьяной бы (но не помогает алкоголь, точно не помогает) истерики нужна семья, моя семья, мой дом, мое место, где вокруг будет все — мое, не чужое, не взятое напрокат под залог кратковременной любви и неоправданных надежд. От воспоминаний о Кире, так некстати лезущих мне в голову в самые неподходящие моменты, когда я наиболее уязвима.
Я хочу остановиться! Стоп-машина! — повторяла я самой себе, стоя босиком на балконе маленького уютного отеля. Теплая летняя ночь была так несправедливо, так несвоевременно хороша. Звездное небо над головой и моральный закон во мне не уставали удивлять меня, как и Канта несколько столетий назад. Тишина. В воздухе, наполненном сотней чудесных запахов, пением птиц, редкими звуками проезжающих где-то далеко автомобилей, разливалась беспечность. Так жестко контрастирующая с давящей бетонной тяжестью на моем сердце.
Прозрачная белая занавеска, отделяющая меня, переминающуюся с ноги на ногу с сигаретой в руке, от спящей Женьки, едва заметно шевелилась от теплого ветра. Я перегнулась через перила балкона, потом резко выпрямилась. Сжатая пружина внутри требовала действий, действий… Но — смысл?
Я устала делать бессмысленные действия каждый день, тратить время на выяснения отношений, у которых нет будущего, и в нас накопилось столько взаимных претензий и обид, что никаких благих намерений не хватит, чтобы существовать рядом более-менее сносно, я устала и от того, что мне уже тридцать один, и я невыносимо хочу жить свободно. Не гоняться за баблом, не думать о том, где я буду ночевать завтра, и никогда-никогда-никогда ни от кого не зависеть: ни от настроений, ни от капризов, ни от представлений о том, как должно быть, ни от желаний, ни от дурацких попыток доказать мне, что я «недостаточно что-то для чего-то» (подставить нужные термины).
Мне очень хотелось быть другой. Не кем-то другим, не самбадиэлс как в клипе Пинк, не разбивать зеркало в припадке самоуничтожительных наплывов, а просто остановить эти огромные винты Титаника. И даже если айсберг неминуемо пробьет тот самый роковой шестой отсек, хотя бы затонуть достойно, точнее — затопить этот гигантский пафосный корабль с ненужными полуторатысячами пассажирами — привычками, страхами, сомнениями. Я не верю в себя, вот в чем проблема, или она совсем в другом? Самый неуверенный в мире человек пританцовывала в гордом одиночестве на балкончике в одной из красивейших стран мира. Я больше так не буду, — почему-то совсем по-детски шептала я в звездное небо. — По-другому буду, не знаю как еще, но только не плыть куда попало. Мы обречены, наше мы…
Женька перечисляла мне все те немногочисленные моменты, в которых я, по ее мнению, вела себя не так, как должна была. Она обвинила меня в стольких «эгоистичных» па, что мой танец смело можно было бы считать маршем воинствующих пофигистов. Но она дала мне понять главное своими обвинениями: все бесполезно. Вообще все. Разговаривать. Находиться рядом. Давать себе и друг другу мифические шансы. Бессмысленно страдать, психовать, злиться, жалеть себя или нас, совершенно бесполезно пытаться изменить хоть что-то. Она смотрела два дня назад в мое зареванное лицо, удовлетворенно чеканя: вот, теперь ты понимаешь, что я чувствовала тогда-то? Я понимала, что то, что чувствую сейчас — это ненависть. Реальная ненависть.
Но и она прошла. И еще раз сто, уже на следующий день мне приходило в голову, что мы могли бы… что ее лицо стало родным уже… что она сумасшедше обаятельна, когда вот так вот, как сейчас, смеется, или, что с ней — лучший секс в моей жизни, или, что легко и просто сидеть, лежать, ходить рядом с ней, что мне будет сложно отвыкать, что мне нравится ее профиль… ее голос… черт ее побери!
И что все это заканчивается, все уже закончилось. И что именно я должна буду сказать это вслух. И что за весь час ее обвинений она ни разу не сказала ни слова о своих проколах и недостатках. И что бы я не делала, все оказалось: «ничем». И что дальше — бесполезно, ведь все будет перечеркнуто одним: «ты никогда не…». И что потом она будет откровенно не любить меня, обвинять, осуждать, зачеркивать все хорошее, что было с нами. И она это уже сделала — быстро и максимально внятно. Ни слова о хорошем. И виноватой оказалась на все сто процентов я.
