— Не стоит так переживать, Мурат-бей... Может быть, вы несчастны здесь... Но близится час, когда вы встретитесь с любимыми людьми... Вы знаете, у меня есть ребенок, он тоже далеко... Иногда он болеет, и у меня сердце кровью обливается... Но ничего не поделаешь...
Я не придал ее словам особого значения. Но, пожалуй, Афифе впервые заговорила со мной о сыне. Раньше я замечал, что, когда речь заходит о маленьком Склаваки, она всегда немного сердилась и заводила разговор о другом, словно невольно вымещая свою ненависть к мужу на сыне. Теперь же ее глаза затуманились, и я увидел в них скорбь, причиной которой, несомненно, был только ребенок.
Афифе отвернулась.
— Да, но вы скоро увидите ребенка, не правда ли? — спросил я, чувствуя, как сильно бьется сердце.
Она неопределенно махнула рукой, думая о своем.
— Может быть, совсем скоро... Разве не так? — настаивал я.
Задумчивый ответ вновь ничего не объяснил:
— Неизвестно...
Преодолев смущение и робость, с непочтительной настойчивостью я продолжал задавать вопросы:
— Может быть, через несколько дней... К примеру, через неделю вы, возможно, будете в Измире.
— Не думаю.
— Старшая сестра так сказала.
— Правда?
— Сегодня она даже купила вашему ребенку одежду и игрушки.
Афифе непроизвольно рассмеялась:
— Сестра боится расставаться со мной... Поэтому считает, что день моего отъезда близок.
— Значит, это не так?
— Может быть, ближе к зиме... Вы же знаете, у мужа дела в Чине, в Айдыне.
— Значит, до зимы вы точно останетесь здесь?
— Похоже, что так.
Я словно погрузился в теплую волну. Волосы высохли сами собой и завились, как будто я сидел напротив очага, щеки порозовели. Я чувствовал, как тело и даже безжизненные тряпки, свисающие с моих рук и ног, — все это обрело подвижность.
Значит, старшая сестра обманула себя, одновременно введя меня в заблуждение. Афифе пробудет здесь до зимы... До зимы... Это же так долго!
Я услышал благую весть из ее собственных уст и теперь наконец-то разглядел деревья вокруг. Они несколько раз поменяют цвета, ягоды на них пожелтеют, потом покраснеют, а ведь сейчас видны только почки. После ложной зимы, утопающей в дождях и туманах, вновь наступит хорошая погода, листва зазеленеет... И кто знает, сколько еще пройдет времени, пока наступит настоящая зима... Однажды мы все умрем, это несомненно. Но кому какое дело, если отсрочка так длинна, а будущее так призрачно.
Я переживал один из своих нервных приступов, перемещаясь от самого презренного упадка к безумным вершинам храбрости и веселья. В эту минуту все выглядело настолько простым, что мне казалось, Афифе не станет сопротивляться, если я поймаю ее за запястья и прижму к своей груди.
Потребность в горячей беседе заставляла меня говорить опасные вещи.
— Вы правы, сестричка, — лепетал я, — может быть, это болезнь... Я совсем не такой, как прежде. Как вы. сегодня добры ко мне... Впрочем, вы всегда так хорошо ко мне относились... И когда я сломал ногу, и сейчас...
Афифе не осознавала, какой смысл таится в этих словах, похожих на бред, и почему у меня из глаз безостановочно льются слезы. Она смотрела на меня, с трудом понимая, что за услугу она мне оказала, когда я сломал ногу и сейчас.
Впрочем, такие приступы заразительны.
— Вы в самом деле как ребенок, Мурат-бей, — стыдила меня Афифе, но при этом сама начинала волноваться и утешала меня не менее ребяческими словами и жестами.
Беседуя, мы удалялись от колодца и двигались в глубь сада. Каким бы обширными ни были владения Селим-бея, в конце концов, это был просто сад с несколькими фруктовыми деревьями и виноградными лозами. Но в тот вечер прогулка с Афифе показалась мне многодневным путешествием по бескрайним лесам. Через сумрачную листву деревьев пробивался свет. Мы бродили среди стеблей винограда, а затем вновь углублялись в рощу, возможно, ту же самую; Кое-где мы касались макушками ветвей, кустарники цеплялись за наши ноги. Несколько раз я перепрыгнул через яму, возможно, одну и ту же, и помог перепрыгнуть ей, держа ее за руку. При этом я каждый раз вспоминал, как год назад Афифе подбирала юбки, чтобы перепрыгнуть через костер в церковном саду, и улыбался. По-моему, я даже сказал ей об этом.
Наверное, именно благодаря моей болезненной болтливости прогулка в этот вечер длилась так долго, а Афифе настолько забылась рядом со мной. Я помню, как несколько раз заставлял ее остановиться и с жаром начинал о чем-то долго рассказывать. Может быть, мои слова звучали по-детски. Но страсть взрос-
лого человека, бурлившая во мне, окрашивала их в необычные цвета, непроизвольно увлекая и Афифе.
Было слышно, как лает Флора, по-прежнему привязанная к дереву у края главной дорожки. Вдруг Афифе обернулась в сторону калитки и сказала:
— Брат идет.
Это значило, что прогулка закончена. Однако она почему-то решила встретить брата и мужа не на главной тропинке и, проводив меня к задворкам сада, впустила в дом.
* * *
Селим-бей узнал обо всем от старшей сестры. Увидев меня, он с тревогой в голосе спросил:
— Письмо при вас?
Я сунул руку во внутренний карман пиджака, но сразу же опомнился:
— Нет, наверное, дома или в конторе...
— Я хочу видеть письмо. В нем описаны подробности болезни?
— Нет... скорее всего, тот же недуг, что и в прошлом году... Отец говорит, что мать почти выздоровела...
— Почему же вы так разволновались?
— Да вроде бы я не сильно тревожился. Наверное, старшая сестра неверно поняла.
Теперь я думал только о том, как бы замять обсуждение не только бессмысленной, но и несущей опасность сказочки о болезни, изворотливо пытаясь взвалить вину на старшую сестру. Селим-бей взял меня за руку и погладил по голове.
— Если это не какая-то новая болезнь, то не стоит придавать ей значения. Я знаю натуру вашей матери. Худая, нервная, но, слава Аллаху, здоровая женщина... Тем не менее сегодня я отправлю телеграмму майору и спрошу.
Я очень старался отговорить Селим-бея от этой идеи. Но тщетно. Наверное, он считал, что он, как друг моего отца, обязан так поступить.
В тот вечер домашние Селим-бея уговорили меня остаться пообедать. За столом был еще один гость — очень старый и бедный критянин, один из дальних родственников Склаваки.
Чтобы эта странная семейка относилась к вам со всей любовью и нежностью, достаточно было прослыть несчастным. Все разговоры за столом вертелись вокруг моей воображаемой тяжкой доли. Они даже заставляли старого критянина, практически выжившего из ума, рассказывать странные вещи, чтобы, как я хорошо понимал, хоть немного занять и развлечь меня.
