Все непонимающе глядят на меня.
— Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?
Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию «Палочек».
— Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово — «палочки».
Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.
— Нет, так не пойдет. Я говорю «палочки», вы говорите первое слово, что приходит на ум.
Снова — долгое молчание.
— Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.
Опять ничего.
— Не понимаю. Чего тут сложного?
Норико разворачивается на крутящемся стульчике.
— Сперва надо сказать слово.
— Но я уже сказала. Несколько раз.
— Но не отдельно, — напоминает мне Фумико.
— О’кей. Палочки.
— Дерево, — кричит Кеико.
— Бумага.
— Дом, — говорит Акико.
— Огонь.
— Хорошенькая, — говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.
— Кимоно.
— Кукла, — говорит Хидеко.
— Женщина.
— Кукла, — повторяет Хидеко.
— Мужчина.
— Отец, — зевает Мичико.
— Токио.
— Вонючий. — Акико зажимает нос.
— Грязный. — Кеико кашляет.
— Тараканы, — говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.
— Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только им одним понятная.
— Везде в Японии проблема, — сообщает Норико. Новый взрыв смеха.
— Правда? А почему я ни одного не видела?
— Видели, — заверяет меня Кеико. — Миллионы и миллионы.
Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.
— Японский люди тараканы. — Она шевелит пальцами точно усиками. — Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.
— Тараканы! Тараканы! — вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.
— Тараканы! — взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: «Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!»
Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа «Земля» в полном оперении.
— Что есть значить? — вопрошает мадам Ватанабе. — Что есть значить?
— Да, мадам Ватанабе?
— Столько шумы, труппа «Земля» не репетировать.
— Я очень извиняюсь. — Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. — Девочки, — кричу я, — у нас гостья.
Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:
— Тараканы-тараканы-тараканы.
— Что вы репетируете, мадам Ватанабе?
— «Колыбельную страны Птиц». — Выстроившись за ее спиной, труппа «Земля» негромко каркает.
— Сара Воэн, — говорю я.
— Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, — упрекает мадам Ватанабе.
— А что случилось с «Хижиной в небе»?
Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.
— Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: «Интересно, но дешево». Теперь ставить новый шоу.
— Вы переключились на джаз?
— Только для увертюра, большой выходной номер. — Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы «Земля». — Вы знать фильму Альфреда Хичкока «Птицы»?
— Вы из этого мюзикл делаете?
Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.
— Вы что репетировать?
— Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения «для разогрева».
— Это вы в «Воображаемый театр» научиться? — улыбается мадам Ватанабе.
— Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня учениц.
— Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать «таракан»?
— Отрабатывают звук «р», мадам Ватанабе.
— Ясенно. — Она скрещивает объемистые рукава на груди. — Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.
— Отчего же?
— Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.
— Спасибо, что зашли. — Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг — не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает — но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.
Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее — исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?
Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке — зубная щетка, в другой — чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.
— Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.
— Сегодня съемки закончились рано — декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. — Его золотистая грудь — вся в разводах песка и пота.
— Вижу. Между прочим, ко мне из «Чистых сердец» раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.
— Она плохо старается. — Широким жестом Оро обводит комнату. — Ужасно грязно.
— Спасибочки.
— Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я — аккуратист тот еще.
— О?
— Потом я туфли начищу.
— Оро, я…
— Но сперва обеспечу ужин.
Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.
