Индивид номер семь оставила университет, не узнав там ничего, с ее точки зрения, путного. Семья ожидала, что она выйдет замуж за кого-либо вроде ее отца или брата или же возьмется за какую-нибудь работу, пришедшуюся ей по вкусу. Ей же казалось, что она ничто и ей не предстоит ничего интересного.
В то время весьма популярными стали «демонстрации». Народ охотно вываливал на улицы, чтобы покричать о чем — нибудь злободневном. В университете и она принимала участие в демонстрациях и теперь, вспоминая об этом, вдруг решила, что там, вопя и распевая с толпой, ощущала себя более живой и чувствующей, чем в иные периоды своей жизни.
Она возобновила эту практику, ускользая из дому, чтобы получить эмоциональную встряску и подзарядку. По какому поводу устраивалась демонстрация, за что или против чего, ее не интересовало. Случайно она оказалась впереди, в гуще схватки с полицией. Молодой полицейский сграбастал ее, швырнул другому, сопроводив полет демонстрантки нецензурным эпитетом. Его напарник схватил ее в охапку и запустил обратно. Она визжала и барахталась, и вдруг кто-то выхватил ее из-под носа у полицейских. Она оказалась один на один с молодым человеком, о котором уже слышала, что он «какой-то вождь».
И действительно, вождь. Один из типичных тогдашних вождей-недоучек, узколобый безъюморной догматик, фанатик, подмявший под себя кучку безвольных овец, нуждающихся в пастухе и регулярном доении. Она с замиранием сердца воззрилась на него и тем же вечером, прежде чем вернуться домой, под него улеглась. Он до нее снизошел.
Он снисходил до нее еще не раз, узнав, что она наследница одного из богатейших семейств не только в городе, но и во всех Северо-Западных Окраинах. Она же решилась сделаться «его женщиной», его пассией. Он этим охотно пользовался, «воспитывал» ее по-своему, заставлял демонстрировать преданность «делу», вовлекал ее в небезопасную активность. Не такого рода, как вылазки террористов типов 12 или 3. Он держал ее рядом с собой на демонстрациях, впереди колонны, требовал, чтобы она бросалась на полицейских, орала и визжала громче, чем другие девицы, билась и извивалась в лапах полицейских, для которых эта забава оказалась неплохим развлечением. Фактически он требовал от нее добровольной деградации.
Ей это нравилось. Столкновения с полицией становились все чаще. Ее задерживали, доставляли в участок. Все это не укрылось от родителей, но, посовещавшись со знакомыми, они утешились: мол, «молодежь есть молодежь», «пусть перебесится» и все в таком роде. Она взбесилась: ее не принимают всерьез! А вот ее любовник — тот принимал ее всерьез. И полиция тоже. Арест, несколько дней за решеткой, еще раз, еще… Родители вносили за нее залог, она оставляла за решеткой своего друга и товарищей по борьбе, отправлялась домой на заднем сиденье одного из семейных лимузинов, мрачно сверля взглядом затылок шофера.
Она сменила имя, оставила дом, чтобы жить со своим другом. То есть с группой, куда входило более десятка молодых людей. Она охотно поселилась в грязной развалюхе, предназначенной к сносу. Она наслаждались грязью и нищетой обстановки, убирала, готовила, обслуживала своего любовника и его друзей. Учитывая ее происхождение, они испытывали от этого определенное удовольствие, но главное, считала она, здесь принимают ее всерьез!
Родители нашли дочь, навестили, но она прогнала их. Они настояли на открытии для нее банковского счета, посылали нарочных с деньгами, вещами, пищей. Обеспечивали так же, как и всю жизнь — материально.
Ее любовник сидел верхом на жестком стуле, положив подбородок на скрещенные руки, насмешливо следил за ее реакцией.
Она понимала, что родителям ничего не стоили эти передачи, что их не оскорбит, если она все это вернет. Она отдавала полученное на благо «общего дела», вносила деньги и вещи в общий котел.
На любовника это особенного впечатления не произвело. Хорошее питание, комфорт — он, казалось, презирал все это, хотя пользоваться и не отказывался. Он и его дружки перемывали ей косточки, обсуждали ее дилемму с классовой, конкретно-экономической, психологической точки зрения, жонглируя и перебрасываясь тирадами левацкого жаргона. Она слушала, находила себя недостойной, но принимаемой всерьез.
Он потребовал, чтобы на следующей демонстрации она всерьез напала на полицейского. Она без колебаний это сделала, получила срок в три месяца. Он посетил ее лишь однажды. Других навещал чаще. Почему? — кротко спросила она. Не все они неимущие. Есть даже и из богатых, и образованные. Но она не просто богата, она очень, очень богата. Да, должно быть, дело в этом. Они все достойнее, чем она. В тюрьме народу много, большинство не политические. Она излучает кроткую улыбку, прокламирующую кротость и елейное смирение. Берется за то, чего не желает выполнять никто другой. Грязная работа и наказания для нее манна небесная. Заключенные презрительно кличут ее блаженной, но она воспринимает это как похвалу. «Я стараюсь стать достойным членом…» — далее следовало пышное название ее организации. «Чтобы стать настоящим социалистом, нужно стремиться и страдать».
Когда она вышла из тюрьмы, оказалось, что ее любовник завел себе другую. Она приняла и это. Конечно, ведь она недостойна. Она им прислуживала. Она сжималась калачиком на полу у порога комнаты, в которой скрипели пружинами ее милый и его новая избранница, сравнивала себя с собакой, упиваясь своим унижением и в то же время бормоча на манер молитвы: «Я преодолею… справлюсь… они увидят…» и тому подобное.
На следующую демонстрацию она прихватила кухонный нож, не проверив даже, наточен ли он. В качестве жеста. Она ожесточенно размахивала кулаками, грязноволосая белокурая Валькирия с искаженной физиономией. В семье всегда отмечали ее «чарующую нежную улыбку». Она молотила здоровенного полисмена кулаками, потом выхватила тупой нож, замахнулась… Но ее не задержали. Зато похватали остальных. Несоответствие цели демонстрации и облика, поведения этой фурии озадачили полицейских. Старший полицейский чин указал на нее подбородком и велел «эту дуру не брать». Она в экстазе рычала и махала ножом и вдруг заметила, что демонстрации конец, ее товарищей расфасовывают по фургонам, участники и зеваки отправляются домой, к диванам и телевизорам, а она со своим куском железа — как будто домохозяйка, на минуту вышедшая из кухни… Она почувствовала себя ребенком, изгнанным из-за праздничного стола.
За ней, однако, наблюдали. И не только в тот день, а и во время предыдущей демонстрации.
Героическая домохозяйка, размазывавшая слезы разочарования по грязной круглой физиономии, вдруг заметила перед собой мужчину, ожидающего, пока на него обратят внимание. Улыбка этого человека показалась ей доброй. Глаза, как водится, строгие и проницательные. Он прекрасно понял, в каком обличье «явиться».
— Приглашаю вас пройтись со мной, — изрек этот господин.
— Это зачем еще? — огрызнулась она воинственным тоном, в котором, впрочем, уже явно звучало: «Слушаюсь!»
— Из вас может выйти толк.
Она сдержалась, уже рванувшись к нему.
— Какой… толк?
— Вы можете послужить делу социализма.
