— Я заплатил за твои книги кровью.
И рассказал, как было дело. 1954 год, португальский колониализм, свирепое преследование всякого вольнодумства, беспощадная цензура, трудная и тяжкая борьба. Луандино как-то раз, возвращаясь домой, заглянул в книжный магазин, так просто, поглядеть, и продавец сделал ему знак подождать, пока уйдет посетитель. Потом с тысячью предосторожностей достал бесценную редкость — только что вышедшее в Бразилии, только что доставленное в Анголу трехтомное издание «Подполья свободы». Книга запрещена, ее провезли контрабандой, книготорговец сильно рискует, а потому заламывает несусветную цену.
Луандино выгребает из карманов все, что там брякало и шуршало, пересчитывает — не набирается и половины требуемой суммы. Как быть? Где добыть остальное? «Отложите ее для меня, я достану денег», — просит он продавца и отправляется на поиски человека, который дал бы ему взаймы. Поди-ка найди такого. Тут он видит, что стоит у дверей донорского пункта. Ни минуты не колеблясь, заходит, закатывает рукав, протягивает руку, подставляет вену. Продает кровь, получает деньги — теперь хватит на три тома — и чуть ли не бегом возвращается в книжный магазин.
— Брат мой, за чтение твоего романа я расплатился собственной кровью.
Рио-де-Жанейро, 1945
Зелия, повергнутая в глубочайшее изумление, настоящий шок, еле-еле сдерживает рвущийся со дна итальянской души протест. Ее лишь позавчера представили свекру и свекрови — и вот какую, выражаясь по-баиянски, жабу приходится глотать. Да, я привез свою избранницу в Рио, показать родителям, получить малость запоздалое благословение. Полковник Жоан Амаду встретил ее горячо и сердечно, а дона Эулалия пока еще смотрит на новую невестку настороженно и недоверчиво.
Вступая в битву за покорение мужниной родни, Зелия, искусная повариха, взлелеянная и воспитанная отцом, итальянцем Эрнесто Гаттаи, вывезшим с Апеннин строгие понятия о настоящей кулинарии — его не проведешь, что попало не подсунешь, готовит по старинному, из поколения в поколение передающемуся рецепту настоящие итальянские макароны. Отведав их, доктор-педиатр Жоэлсон Амаду признает за невесткой истинный дар, не скупясь на похвалы, наваливает на свою тарелку еще и еще, потирает руки в чистой радости обжорства. Дона Эулалия, попробовав, скривилась, привздернула плечико — ничего, мол, особенного, — что, однако, не помешало ей съесть все без остатка и потянуться за новой порцией. Но самая большая порция — макароны свисают с тарелки — предназначается главе семьи, полковнику Жоану Амаду, ибо он знает толк в еде и требует, чтобы еды было много.
Зелия следит за движениями свекра, ждет, когда он отправит в рот ее макароны и похвалит ее стряпню: ясно, что умение вкусно готовить станет решающим и определяющим фактором, поможет определить окончательно, правильный выбор сделал старший сын, связавшись с итальянкой из Сан-Пауло, или же маху дал. Полковник, однако, в нерушимости своих воззрений на еду заткнет, пожалуй, за пояс автомобильного механика Гаттаи: он отвергает тертый сыр, нарезает кружочками банан и венчает ими гору спагетти, потом щедро и бестрепетно засыпает изысканное итальянское кушанье маниоковой мукой — любимым своим гарниром, он у него идет ко всему, что бы ни подали на стол. Перемешав все это — бананы! маниоку! — патриарх набивает рот и одобрительно кивает.
Ни восторженное урчание, ни похвалы, облеченные в слова, не в силах восстановить душевное равновесие Зелии, умерить ее изумление, граничащее со священным ужасом: «Mamma mia! Макароны с бананами! Какое святотатство!»
Может, и святотатство, а может, новый поворот традиционного сюжета. Я-то никогда не решался на такие эксперименты, ибо дорожу миром и покоем в семье, но почти уверен, что маниоковая мука и банан кружочками придают итальянской кухне особый, ни с чем не сравнимый вкус. Слабо попробовать?
Монте-Эсторил, 1992
По просьбе издателя Сержио Машадо звоню Оскару Нимейеру[64]— спрашиваю, не согласится ли он проиллюстрировать посмертный сборник эротической лирики Карлоса Дрюммона де Андраде «Естественная любовь», который желает выпустить в свет «Рекорд». «Объединить под одной обложкой Дрюммона и Оскара — это было бы грандиозно!» — восклицает юный издатель, не сомневающийся, что ответ будет положительным.
Эта идея заинтересовала Нимейера, он обещает подумать, но все зависит от того, выкроит ли он время для оформления книжки. Выполнив поручение, я принимаюсь обсуждать с ним мир, окончательно перевернувшийся вверх дном, с ног на голову — интересно, что еще в нем стрясется?! Дымом рассеялось то, что казалось еще недавно гранитной твердости, зыбким маревом стала былая непреложность, исчезают с карты мира нации, федерации, государства, бесследно исчезают идеологии, в могиле покоятся доктрины и теории, считавшиеся научными, погас маяк, указывавший человечеству, куда ему плыть. Нам с Нимейером выпало на долю пережить Советский Союз, рассыпавшийся на составные части; хорошо, что Престес умер раньше, не увидел, как сгинула мечта, определявшая его — и наши — жизни.
Я прочел в газетах, что Оскар первым подписал манифест новой компартии, старая же сменила название. «Там, где есть нищета и бесправие, там должен появиться коммунист, чтобы попытаться построить новый мир», — заявляет архитектор. Я не знаю человека более последовательного, менее склонного к метаниям и колебаниям, чем он. Я помню, как мы возвращались с ним из Старого Света, плыли на итальянском пароходе. В России только что прошел ХХ съезд, наступила эра Хрущева, во всеуслышание заявившего про ошибки и преступления Сталина. Ничто не могло поколебать убежденности Оскара:
— Нет, Жоржи, что ни говори, а Усатый Зе[65]был великий человек!
С ним можно — и должно — не соглашаться, но заслуживает уважения то, как один из величайших художников современности, архитектор Оскар Нимейер — «архитектура — это моя жизнь!» — сохраняет верность своим убеждениям.
Баия, 1956
Я сговорился с моей давней и доброй приятельницей Марией де Сан-Педро-дос-Сантос, лучшей в мире баиянской кулинаркой, о том, чтобы при посредстве ее волшебного искусства как следует угостить наших гостей, португальских писателей. Ее ресторан находился на рынке «Модело», на старом, на первом, на истинном рынке «Модело», и в ту пору еще не был так популярен, и потому приходили к ней только местные — мелкие торговцы, матросы и рыбаки, а из так называемой интеллигенции лишь человека три-четыре, и я среди них, благо Мария приходилась мне кумой. В это самое время и началась громкая слава ее заведения, и ныне ресторан, гордящийся именем великой кухарки, переехал на новый рынок «Модело» и сделался приманкой для туристов, достопримечательностью Баии. Теперешний его владелец, сын Марии, Луис Домингос, не посрамил седин матери, хранит и приумножает славу той, что не знала себе равных в тонком и сложном искусстве кулинарии.
