должен быть медлительным в обнажении головы, в преклонении, в каждом обращении с почтением, в вежливом и умеренном разговоре. Не подобает много говорить перед старшими по рождению или по положению, ибо это несовместимо с должным уважением к ним, но [надо] молчаливо их слушать и от них впитывать благоразумие, знание разных вещей, правильный и легкодоступный способ речи. Кратчайший путь к знанию – тщательность в слушании. Судить о вещах, о том, что каждый хорошо изучил, [свойство] благоразумного и способного [человека]. И потому он [Флексибул] отрицал, что юношу можно считать способным к оглашению и принятию решений; в установлении или суждении о деле, сколь бы ни было оно легким и малым, он должен быть медлительным или лучше робким, ясно сознающим свое невежество. Так как если верно, что в суждении о каком-нибудь деле юноша таков (каким видел его Фрасибул), то что станется с наукой, с дисциплинами, с отеческими законами, с обычаями, нравами, а также установлениями предков? О них Фрасибул не разрешал юноше не только высказывать мнение, но и спорить или ставить [их] под вопрос, высмеивать, требовать отчета, но [им следует] молчаливо и скромно подчиняться; сказанное подкреплял авторитетом Платона, мужа большой мудрости.
Будеус. Что, если существуют законы или нравы дурные, несправедливые, тиранические?
Гримферантес. Равным образом Флексибул рассуждал и об этом, как и о стариках. Конечно, я не отрицаю, говорил он, что многие существующие в государстве обычаи малодостойны одобрения (не внушают доверия), что некоторые святые законы несправедливы, но каким образом это оценишь ты, неопытный, не испытавший жизненных обстоятельств? Ты еще не достиг того знания и опыта в делах, чтобы мог решать; возможно, в силу своего невежества или порока души ты оценишь как несправедливые те законы, которые очень справедливы и установлены при большом обсуждении; напротив же [сочтешь] наилучшими те, которые справедливо было бы отменить. Предоставь исследовать, оспаривать, определять их тем из них, кто может изложить достоверную причину о каждом в отдельности; ты этого не смог бы.
Будеус. Разумеется, так. Приступай к другому.
Гримферантес. Никакое украшение не является для юноши пристойнее и приятнее, чем скромность (стыдливость), ничего отвратительнее и ненавистнее, чем бесстыдство. Для нашего возраста велика опасность, [идущая] от гнева, он увлекает нас к позорным действиям, в каковых немного спустя [юноша] очень тяжело будет раскаиваться. Стало быть, с ним [гневом] надо упорно бороться, до тех пор, пока он всецело не будет уничтожен, чтобы он нас самих не уничтожил. Праздный человек – камень, плохо занятый – животное, хорошо занятый – поистине человек. Люди, ничего не делая, учатся плохо делать. Пищу и питье следует измерять естественным желанием голода или жажды, не прожорливостью или скотским желанием набить тело. Что может называться отвратительнее, чем то, что человек вносит в свое тело едой и питьем то, что выводит его из человеческого состояния, превращает в животное или даже в столб? Он [Флексибул говорил, что] вид лица (compоsitio oris) и всего тела [показывает], каким образом душа есть внутреннее содержание внешнего облика (intus habitus). Но из всей внешности никакое зеркало души, говорил он, не является более верным, чем глаза. Поэтому подобает, чтобы они были сдержанными и спокойными, не приподнятыми вверх, не опущенными, не бегающими, но и не оцепеневшими, и чтобы само лицо было склонно не к суровости и не к высокомерию, но к радости, а также к приветливости. Подобает грязь и непристойности (obscoenitates) удалить из одежды, пищи, постоянного общения, речи. Он [Флексибул] хотел, чтобы наша речь была не надменной и не робкой, не попеременно низкой или изнеженной, но простой и не сбивающей с толку[софистичной] и не повернутой к неправильным объяснениям. Ведь если это произойдет, ничего не будет надежного в речи, и глупыми и нелепыми насмешками разрушится благородное природное свойство речи. Когда мы произносим слова, не следует поднимать руки, трясти головой, наклоняться, морщить и искривлять лицо, двигать ногами. Он говорил, что нет ничего отвратительнее лжи, и ничто другое равным образом не ненавидел. Неумеренность делает нас животными, ложь – дьяволами, истина – полубогами. Истина рождена от Бога, ложь – от дьявола, и нет другого в равной степени пагубного для общей жизни, [чем ложь]. Гораздо справедливее изгнать из сообщества людей лживого, чем того, кто воровал или кого-то избивал, или того, кто подделывал монету. Ведь какой может быть договор либо о вещах и делах, либо о словесном соглашении (consociatio sermonum) с тем, когда он говорит одно, думает другое? С прочими видами пороков может быть какой-нибудь [договор], с этим – никакой. Он [Флексибул] много говорил о товарищах и друзьях юношей, что немало значит для честности или бесчестья нашего возраста. Нравы наших друзей и товарищей переходят к нам, словно зараза, мы станем почти такими, какими они, те, с которыми мы общаемся. Поэтому в этом деле должна быть большая тщательность, а также деятельная помощь. Он [Флексибул] не позволял нам самим выбирать близких друзей, но [их следует] принять избранными и переданными от родителей или магистров, или воспитателей, и уважать – они в избрании разумом ведомы, мы же увлечены какой-нибудь дурной страстью души или прихотью. А если в каком-то случае мы наткнемся на бесполезные и вредные дружеские отношения, их надлежит предупреждениями от высшего авторитета как можно скорее прекратить.
Говорил же он как о многом другом, поистине важном, а также восхитительном, так и шире и точнее об этом самом [уже сказанном]. Но это [последнее] было чуть ли не сутью (summa) правильного воспитания юношества.
