но шажками уверенными. Нам нужен выходной, заявил вчера папа, когда мы ехали из больницы домой. Выходных у нас не было с Рождества. Я сижу на заднем сиденье и жду, что мама сейчас начнет ругать его по-кантонски, закричит, что ни при каких обстоятельствах мы не можем оставить ресторан без присмотра – особенно когда мы только что снова взяли на работу всех уволенных и пароварка еще такая новая, что можно увидеть в металлических стенках собственное отражение. Но мама просто устало склонила голову к окну пассажирского места и пробормотала, что согласна. Даже Сиси ничего не сказала, только в пятнадцатый раз подряд промурлыкала навязчивую песенку из любимого мультика. Отсутствие бурной реакции оказалось самым полновесным «да», какое только можно было вообразить. Поэтому папа отменил все сегодняшние дела, назначил Лиззи старшей в ресторане и, когда утро немного разгулялось, отвез нас всех в ботсад.
И вот Сиси бежит по тропинке между цветочными клумбами, вдоль зарослей сирени, цветущей по периметру сада. Папа ловит ее, забрасывает себе на плечо, и она неудержимо хохочет.
– Моя обезьянка, – говорит он. Папа не называл ее так с тех пор, как она была карапузом.
Когда мне было шесть лет – до того как родилась Сиси, умер дедуля и заболела бабуля, – мы все время ходили в ботсад. Бизнес тогда процветал – деньги сыпались на нас как конфетти, их было так много, что пришлось завести вторую кассу. Прохладными весенними днями мы играли в «классики» на Вишневой аллее, изредка останавливаясь поглазеть, как с неба падают розовые и белые лепестки. Бабуля всегда брала с собой шерстяной свитер и упаковывала меня в него, даже если на улице было почти двадцать градусов тепла, а от напрыгавшейся меня едва ли не шел пар. После прогулки в ботсаду дедуля с бабулей приводили меня обратно в ресторан пообедать, и дедуля сбегал покурить на заднем крыльце с кем-нибудь из поваров, а бабуля прихлебывала бульон от лапши и ворчала, что знает о его ночных вылазках и что вся их одежда пропахла сигаретами.
Тогдашняя жизнь кажется мне простой. Никто не заикался о том, кому придется управлять рестораном, когда родители состарятся, и кем я буду, когда вырасту. Никаких парней, в которых влюбляешься, а потом врешь им и игнорируешь их. Десять лет безмятежности.
Бабуля дотрагивается до моей ноги.
– Идем, деточка, – говорит она и торопится вслед за остальными. Но тщетно: Сиси уже превратилась в хохочущую точку на горизонте.
Я убираю с бабулиного лица взлохмаченные ветром волосы.
– Не спеши, – напоминаю я ей. – Тебе велели не перегружать себя.
– Да-да, – отзывается бабуля.
Мы останавливаемся возле скамейки и паркуем ходунки сбоку. Бабуля набрала несколько недостающих фунтов, и в ее лицо вернулись краски, но на ней по-прежнему три слоя одежды, и она ежится, когда налетает ветер. Я снимаю джинсовую куртку и укрываю бабуле колени, чтобы она не мерзла.
– Моя золотая внученька, – говорит она.
Это не так, точно вам говорю. Но спорить в выходной с семидесятивосьмилетней старушкой нет смысла. Вместо этого я наслаждаюсь тишиной и живописными видами. Деревья высоченные и невозможно зеленые, похожи на воинов, что защищают цветочных малышей. Осенью они пожелтеют, и я буду ходить из школы, пиная листья в стороны. Эверет будет приходить в ресторан в своих гольфах и клетчатой форменной юбке, и мы будем есть дамплинги и устраивать видеозвонки с Ариэль в Сан-Франциско. А потом Эверет подаст заявление в колледж и наверняка поступит на какой-нибудь престижный театральный курс. Надеюсь, она не очень далеко уедет. Бабуля тычет меня в плечо.
– Откуда это у тебя? – спрашивает она, разглядывая мою футболку.
Я и забыла, что́ на мне сегодня надето. Все остальные кофты были в корзине с бельем – вот почему я натянула эту мятую футболку. На ней написано Городской колледж Нью-Йорка; она досталась мне на презентации учебных программ в мае. Я пропустила обед, чтобы туда успеть. Директор расставил в спортзале столы, накрытые крахмальными белыми скатертями, с табличками, на которых были написаны названия университетов. Мои одноклассники обошли все столы, собирая подарочные брелоки, флаеры и брендированные пластиковые бутылки для воды. Я же прямиком направилась к столам училищ, в одно из которых мне надлежало поступить. Но от училищ с двухлетними программами было всего три представителя, и никаких подарков и сувениров они не раздавали – только анкеты, чтобы подписаться на их рассылки. Поэтому я подошла к столу Хантерского колледжа, затем – к столу Городского колледжа Нью-Йорка и оказалась в хвосте толпы людей с рюкзаками, слушавших, как представители приемной комиссии рассказывают о проходных баллах и вступительных эссе. Потом я каким-то образом очутилась в первом ряду, и женщина в брючном костюме спросила, какие предметы мне интересны. Искусство, вырвалось у меня, она улыбнулась и тут же принялась рассказывать мне о дипломных программах по изобразительному искусству, цифровому дизайну и истории искусства. Я ушла оттуда с футболкой, каталогом факультета искусств и буклетом о приемной кампании, на обложке которого красовались ребята в очках и модных шапках. Каталог и буклет я спрятала на дно нижнего ящика комода, под теплые свитеры, чтобы мама с папой его не нашли.
– С презентации учебных программ, – отвечаю я бабуле, – представительница колледжа подарила. Бесплатно, конечно. Не то чтобы я туда собиралась. Просто подумала, ну, знаешь… бесплатная футболка.
Бабушка, пусть и не способная отличить один американский университет от другого, замечает, как тяжело мне дается этот рассказ. Она опять тычет мне в руку, на сей раз с удивительной силой.
– Бабуля! – восклицаю я.
– Если ты хочешь заниматься чем-то другим, так и сделай.
Я нервно чешу запястья.
– Я там, где и хочу быть, бабуля.
– Я не об этом. Я про жизнь. Ты молодая. Ты веселиться должна. – Она запрокидывает голову и любуется пухлыми летними облаками. – Я в свое время о-го-го повеселилась.
– Бабуль, – смеюсь я.
– Правду говорю! Знаешь, пятидесятые были непростым временем. Нам пришлось бежать с Тайваня. Когда мы добрались сюда, мы нуждались в празднике. Иначе мы бы все время горевали по тому, что оставили дома.
Бабуля много рассказывала мне о своем детстве. Она родилась в самом начале войны, и ей с братьями и сестрами приходилось прятаться в самодельных бункерах и сидеть там часами, опасаясь бомбежек. Она ходила в школу, расположенную в заброшенном торговом центре, и занималась при свечах, а весь ужин ее составлял стаканчик арахиса. Но она никогда не рассказывала мне про Тайвань в подробностях, лишь упоминала, что это было хорошее время, пузырь счастья, который лопнул, когда ей пришлось
