часовые нации, старухи на скамейках, рассказывали:
– Во втором номере, у Колосовых, сам помер… Жена распутная довела… А в тридцатом номере, у еврея, дочь пропала, второй день ищут. Еврей этот совсем с ума тёпнулся, оттого что дочь ента, видать, в Волге потонула…
А Сергеевна добавляла от себя:
– Хотя б они все с ума тёпнулись и хотя бы все в Волге потонули…
Сын Сергеевны, Сергей Веселов, будущий продолжатель рода Колосовых, о чем он еще не догадывался, услыхав такое высказывание матери, засмеялся и сказал:
– Маманя, ежели они все в Волге потонут, рыба переведется от ихнего духу… Еврейка ж та не в Волге вроде бы потонула, в лесу заблудилась… Там ее в последний раз видели…
– Ничего, – отвечала Сергеевна, – лес, он тоже ничего… Оттуда без понятия не выберешься, а в чаще, где подальше, медведь задрать может или веселый человек обидит… Ничего…»
Очень хороший, думаю, отрывок! И поскольку уже зашла речь о медведях, позволю себе ещё один. Это всё как и прежде из романа «Псалом», если Борис Хазанов, невзначай забыл.
«Так спящей и застал ее Павлов, тот самый веселый человек, который всегда готов в лесу девочку обидеть, еврейскую же девочку, согласно надеждам старухи Сергеевны, в особенности.
После похорон Андрея Колосова пил он, поминал и плакал, а женщин не посещал, так что накопилось у него много мужского напора… Пьяного унесли его с поминок, и лишь слегка протрезвевшего унесло его в лес с ружьишком. Забрел он в чащу, где еще не бывал. И словно мираж перед жаждущим в пустыне, предстала перед Павловым спящая девочка, совершенно беззащитная…
Увидел Павлов, что не по летам развиты и крепки обнаженные ноги ее, свежа и крепка в зародыше грудь ее. Изнеможение и страх, которые испытала Руфь в лесные дни и ночи, соединились с покоем от чистого сна, и лицо девочки соблазняло сейчас доверием своим к человеку и зверю в лесной чаще… С нечленораздельным рычанием кинулся к ней Павлов, и, когда наклонился, она открыла глаза. Если б мог Павлов опомниться, если б пришли ему на память мгновения, когда он сам просыпался под забором в одиночестве и покое, в ожидании единственного Слова, к нему обращенного, которое ищет его в этом мире! Но не нашло на Павлова это Слово, и даже обрадовался он пробуждению еврейки, в веселую ненависть впал насильник от слабости того, кого ненавидел.
– Ох и попорчу я ж тебе, Сарочка, передок, – в упоении крикнул Павлов, – ох и сделаю я ж тебе ваву… Ох и азохен вей… – Ибо, как всякий славянин в подобной необузданной страсти, он знал, он изучил два-три еврейских выражения, главным образом печальных, которые казались ему особенно смешными и которые славянский язык его молол действительно очень смешно. – Ох и азохен вей… – повторил Павлов и вдруг ощутил за спиной своей чье-то горячее влажное дыхание…
То были две медведицы, которые вышли из чащи подобно тому, как вблизи Вефиля вышли библейские медведицы из леса казнить по призыву пророка Елисея злых детей-обидчиков. Хоть висело у Павлова на плече ружьишко, да дрянненькое оно, а медведицы рядом. Худо, если помнут ребра, если вовсе задерут, и того хуже. Заплакал Павлов. Ни рукой, ни ногой не шевелит, стоит и плачет, капризничает.
– Жить хочу. – Кому это говорит, сам не знает, – девочке, которую изнасиловать хотел, или диким неразумным существам».
Страсть как не любят русские и о хамстве своём беспримерном, до окончательности и бесповоротности животном, слышать, хотя сами же и злоупотребляют этим словечком направо и впротивополож. Но чуть только им картинку срисуют с них самих, то очень они обижаются и просто даже пышут недоброжелательством. А Горенштейн как раз возьми, да и прямо вот так вот без пардону:
«Торговала в этом павильоне буфетчица Нюра, с которой когда-то Павлов жил. Была у Павлова привычка первоначально перед выпивкой с этой Нюрой вступать в препирательства на почве недолива или обсчета. Но ни в чем она ему не уступала, достигла эта женщина полного равноправия.
– Ты, – весело говорит Павлов, – сука…
– А ты сам падло, – весело отвечает Нюра.
– Ты воровка…
– А ты хрен с бугра…
– Ядрить твою мать…
– Ядрить твою, дешевле будет…
Тут Павлов под влиянием увиденного и пережитого говорит Нюре:
– Ты еврейка, жидовка…
Заплакала Нюра.
– Какая я еврейка, за что он меня, братцы, так оскорбляет.
Вмешались завсегдатаи.
– Брось, Нюра, обижаться на Павлова… Нашла на кого обижаться… А ты, Степа, пойди сюда, выпьем…»
Какой занимательный экивок из простого хамства в антисемитскую рвоту, не правда ли, Борис Хазанов? Если так без пристрастий размыслить – ну зачем им, русским, всё это вместе с Горенштейном, когда они с уст классика давно уже клюют сладкую водичку легенды о русском народе-богоносце. Зачем им пробуждаться к сознанию, что они – «куча», (есть у Горенштейна такая повесть «Куча»)… и живут как куча, и мыслят кучей, и неразлепимы, точно куча не пойми чего. Приведу, не поленюсь, отрывок из этой самой «Кучи»:
«Холодным апрельским днём математик Сорокопут Аркадий Лукьянович ехал по своей надобности в один из районов Центральной России. Сорокопут уже совершал подобную поездку полгода назад, и впечатления были свежи. Более того, если в первую поездку он отправлялся с каким-то чувством неизведанного, с какой-то надеждой на новое, интересное в пути, то теперь он уже заранее знал, как будет изнывать от неподвижности… с какой мольбой будет часто поглядывать на свои ручные часы, с каким нетерпением искать ответ на циферблатах встречных вокзальных часов, поделённых на величины постоянные, закреплённые индусскими цифрами. Цифрами, которые напряжённо волокли, вытягивали личность из древнеегипетской “кучи”– “хуа”.
…………………………
И вязкая почвенная монотонность вагона, и однообразный, созданный унылым копиистом пейзаж за окном: поля, кусты, семафоры, людские фигурки – казались ему существующими ещё за семнадцать бездонных столетий до Рождества Христова, когда они были засвидетельствованы в математическом папирусе Ахмеса, математика или просто переписчика, это тоже терялось в “куче” – “хуа”. Так названа впервые неизвестная величина, “икс”, неопределённость, бесконечность “икс” – липкий глинозём или сыпучий песок».
Почто им, русским, этот еврей со всем его «Псалмом» вместе взятым? Да точно незачем! Потому и враждуют с мёртвым, потому и замалчивают (а скоро совсем забудут) величайшего прозаика, на русском языке писавшего со времен чудовищного… страшного, непостижимого Андрея Платонова, которого и вовсе не то, что достигнуть… осмыслить даже невозможно. Ну, если только ооочень религиозно. Потому что внерелигиозно Платонов не отворяется. Ни одна атеистическая отмычка этот замок не берет.
Борис Хазанов:
В 1988 г, в интервью, помещённом
