встречи. Она не противилась, но и не отвечала на ласки, с непонятной тревогой вглядывалась в его лицо.
— Боюсь тебя. Нашей любви боюсь. Не равные мы!
Не слушая, он ласкал ее, но она упрямо повторяла:
— Старая я против тебя. На целый годочек старшая.
Тимоша забавляли ее опасения:
— Старая! Да ты девчонка, совсем девчонка! — он целовал ее с большим жаром, а Люба следила за ним всё с той же непонятной грустью, будто со стороны смотрела, как он целует.
— Ой, ничего ты не знаешь про наш бабий годочек!
— Мы будем жить хорошо, — прижался он губами к ее плечу.
— Наш деревенский век короткий. Жизнь у нас злая. Только глаза откроешь, уже и конец!
Тимош твердил свое:
— У нас люди есть хорошие. Книги хорошие. Учиться будем. Сами людьми станем, — он верил в каждое свое слово, думал, что и она верит, слушает, ловит его слова. Но она вдруг пригрозила ему:
— Цыц! — и спрятала под рубаху грудь, словно младенца отлучила.
— Идут! Кто-то ко двору подходит… — они притаились в траве.
Когда шаги затихли, Люба приподнялась, подбирая под платочек упавшие на шею и плечи пряди волос.
— Вот и вся наша любовь — вокруг куста повенчанные, — она лгала на себя, на их чувство, лгала от горечи и ожесточения. Тимош упрекнул ее:
— Не унижай себя сама, если не хочешь, чтобы другие унижали! — От обиды его голос дрогнул, трудно было говорить, неужели она не понимает, что оскорбляет его, себя. От мимолетного, пустого чувства ничего бы и не осталось, кроме пустоты, но они с каждым днем ближе, роднее друг другу, с каждым днем больше общих дум. Да, у них одна судьба. Неужели она не верит в эту судьбу, не видит, что впереди еще целая жизнь! Тимош собирается с мыслями, подбирает слова, чтобы получше высказать вес это, а она находит только одно:
— Любый!
Матрена Даниловна и Наталка вернулись рано, поездка была успешной и Наталка, несмотря на жару, нарядилась в бархатную вышитую безрукавку, щеголяла новыми чеботами. Забралась в скрыню, перерыла всё материнское добро, отбирала, примеряла, хозяйничала, пока мать не захватила. Выскочила на крыльцо, стучала каблучками:
— Мама, что это Тимошки не видать?
Повертелась, побежала за ворота, еще издали завидев Тимоша, отвернулась, глянула через плечо:
— Где был? Мама спрашивали!
— Где был, там уже нема.
— Ну и оставался бы там. Вот я маме скажу. Мама!
— Чего кричишь, телка! — рассердился Тимош.
— А ты уходи от нас, если мы тебе плохие.
— И уйду. А ты думала!
— И уходи. Пожалуйста. Сейчас же собирайся.
Тимош вошел во двор.
— Матрена Даниловна!
— Чего тебе? — загремела под повитком цыбарками тетка Мотря.
— Зайдемте в хату.
С крыльца крикнув Наталке:
— А ты воды матери принеси. Барышня!
Наталка так и взвилась, фыркнула, по воду не пошла, но и в хату войти не посмела.
— Матрена Даниловна, — проговорил Тимоша, пропуская тетку Мотрю вперед и прикрывая дверь, — Коваль и сегодня не явился. Что-то стряслось. Я этого парня знаю.
— Подожди еще, Тимоша.
— Не могу я ждать, Матрена Даниловна. Душа неспокойная.
— Ну, я завтра к Прасковье съезжу.
— Нет, Матрена Даниловна, это мое дело. Сам поеду.
— Ишь, как ты заговорил! — удивилась тетка Мотря.
— Да как ни говори, мне ехать. Вы ни на заводе, ни в городе никого не знаете. В случае чего…
— Подождал бы еще недельку.
— Нет, Матрена Даниловна, медлить нечего. Я так чувствую. Я вчерашнюю ночь всю продумал и решил. Ждите завтра вечером.
Поезд в город приходил ночью. Тимош собрался загодя. Наталка всё вертелась в хате, металась по двору, не понимая, что происходит.
— Ладно, — думал Тимош, — побегай немножко. Мысли проветрятся.
Улучив минуту, пошел проститься с Любой. Еще и сказать ей ничего не успел, только глянула, лицо потемнело.
— Стряслось что?
— Ничего. Что ты? — удивился Тимош.
— Рубаха новая, — провела рукой по его плечу Люба, — уезжаешь! — догадалась она.
— На денек. На один только день…
— Тетка Мотря отсылает, — перебила, не слушая, Люба, — это они тебя отсылают. Отнимают тебя. Позавидовали!
— Чудная ты. Ну, кто может отнять? Кому я нужен?
— Значит, нужен. Ну, что ж, ступай. Зачем ко мне приходил, когда в хате своя девка есть?
— Да вы что, исказились? — вспылил Тимош, но тотчас устыдился своей несдержанности, — в город еду. В го-род. Сам, никто не отсылает. Дело важное…
— В город? — насторожилась Люба. — Дело важное? Ой, знаю! Только в хату вошел, сердце так и забилось. Знаю, уедешь, заберут у меня!
— Да никто не заберет. Завтра вернусь.
— Ой, нет, я знаю…
— Один еду, один, — пытался успокоить ее Тимош, по-своему понимая тревогу Любы, — никого у меня в городе нет. Да я и не гляну на них, проклятых.
— Ой, не того я боюсь. Не жинок боюсь. Судьбы боюся. Если б жинка была, я бы ей очи повыцарапала, волосся выдрала. А с судьбой что поделаешь!
— Чудная ты, ей-право чудная! Завтра вернусь.
— Ой, нет. Знаю, зачем едешь, — она притихла на его груди.
— Ти-мо-шка-а! — гукали уже из Мотриной хаты.
Люба оттолкнула его:
— Ну, ступай, не слухай меня. Глупая, ну и не слухай, — сдерживала слезы, — и проводить тебя не смею. На людях не смею показаться. Ну, хоть до ворот. Завтра ж выглядать буду!
Несмотря на недобрые предчувствия Любы, Тимош вернулся благополучно. Однако вести привез плохие — Коваля и еще нескольких рабочих шабалдасовского завода арестовали. Очевидно, имелись основательные причины, потому что в обычных случаях расправлялись расчетом под мобилизацию.
— Матрена Даниловна, — обратился он к тетке Мотре, воспользовавшись отсутствием Наталки, — что я вас попрошу. Прасковья Даниловна наказала проведать одного человека в Ольшанке. Теперь будем через него с военным городком связь держать. Завтра Люба в Ольшанку собирается, поехали бы с ней.
— Я уже не разберусь, кто хозяин тут в хате, — усмехнулась тетка Мотря.
— Не сердитесь, Матрена Даниловна. Больно уж время горячее.
— Ничего, ничего, привыкай хозяйничать. Наше дело бабье слухаться.
— Неужели обиделись, Матрена Даниловна?
— Не обиделась, а только сорок лет тут живу, привыкла быть старшей. А теперь другие старшие появились. Ну, ладно, приказывай.
— Стрелочник там есть на тридцатой версте. До него зайдете. От Ткача, мол. Что вы на меня смотрите?
— Да так, хочу поглядеть, какой ты есть. Когда успел? Пришел сюда, кажется, недавно, совсем недавно. Робкий такой, тихенький, а уж голос набираешь, — дошла до порога, вернулась, что-то вспоминала, — ты же тут на Наталку не гримай. Жалуется на тебя!
— Жалуется?
— Житья, говорит, от тебя нет. Впустили, говорит, в хату на свою голову.
— А может, мне на нее жаловаться надо? Думаете, мне легко смотреть,
