возьмись за дело, как все, и добейся чего-нибудь в жизни.
— А ты-то сам чего добился? — сказал Сэм.
— Я? — сказал Луи. — А кто бегал в город, ты или я? Кто заставил их включить воду, газ и свет, — уж не ты ли? Заходил куда надо, дал новый адрес, заявил, на чье имя, — скажешь, не так? Чего я добился, ишь ты! Я-то потолкался по разным местам, ты это помни.
— Не к чему нам было переезжать из старого дома, — сказал Сэм. — Вот все, что я знаю. Только из-за того, что не могли уплатить за квартиру?
— Вовсе не поэтому, — сказала бабушка. — Дом был слишком мал для нас, вот и все. Там даже не было веранды, где бы поставить мою качалку. Вот почему мы съехали оттуда.
— Все вы ужасные эгоисты, — сказал Сэм. — Только о себе и думаете. Никакого уважения к искусству, к моему творчеству на стенах старого дома. Ко всем моим стихам и рассказам, записанным на стенах. Что вы на это скажете? А?
— А ты напиши новые, на стенах этого дома, — сказала бабушка. — Валяй, раздобудь покрепче карандаш и начинай на кухонной стене от потолка. Знай пиши себе стишки и истории, какие только заблагорассудится.
— Ах, замолчи, — сказал Сэм.
— Ну, — сказал Луи, — придется тебе примириться с жизнью в новом доме, вот и все, потому что у нас тут и вода, и газ, и свет, и все это будет целых два месяца, пока они там не хватятся и не выключат.
И мы стали жить в новом доме с верандой. Мы устроились в нем сразу, как переехали. Одни обосновались в самом доме, другие — на воздухе, во дворе, а мой кузен Мерль поселился на крыше — оттуда, мол, гораздо лучше все видно.
Дом был замечательный, если бы не муравьи. Они там кишели повсюду и в первое же утро нашей жизни в новом доме оказались и на нас самих, и в нашей пище, и везде. Сперва мы очень злились и всё говорили друг другу, какой ужасный плут этот агент: уверял, что дом чудесный, а о муравьях — ни слова. Они сновали по нас под одеждой, путались в волосах, ползали по рукам, лезли в глаза — повсюду. Сначала мы их все время ловили, давили, топтали ногами, топили в воде, но, когда убедились, что все бесполезно, просто дали им волю: пускай себе бегают туда и сюда как им нравится.
Больше ничего не оставалось делать, хотя нам все время приходилось брыкаться, подпрыгивать, ежиться, смахивать их с рук и с кончика носа. Но ничего другого не оставалось, разве еще только окунуться в ванну.
— Ну, — сказал Сэм, — теперь-то, я думаю, вы вернетесь в старый дом на Персиковой улице, где наше настоящее место.
— Э, нет, — сказал Луи. — Мы останемся здесь и ни перед чем не отступим. Что мы, люди или что?
— Хорошо, — сказал Сэм, — я могу говорить только за себя, но я считаю просто унизительным, чтобы какие-то мурашки ползали по вас день и ночь. И если у вас есть хоть капля гордости, должны же вы что-нибудь с ними сделать.
Луи поежился, брыкнул ногой, подпрыгнул, смахнул у себя с носа двух муравьев и сказал:
— Мы все время что-нибудь с ними делаем. Гордости у нас не меньше, чем у тебя.
Так что мы стали не просто жить в этом доме, а жить и терзаться. Мы жили в нем, не переставая терзаться ни на минуту, что днем, что ночью. Мы брыкались, подпрыгивали, ежились, смахивали их с себя и глотали вместе со всем, что ели.
— Приходилось мне и раньше видеть муравьев, — говорила нам бабушка, — но таких — никогда.
Кузина Вельма брыкалась, подпрыгивала, изгибалась, кружилась, смеялась, выбрасывала руки кверху и кричала: «О-а!»
Мне ужасно нравилось слушать, как она кричала вот таким манером.
Люди прибегали с другого конца города, чтобы узнать, отчего такой шум.
Они наблюдали за нами с улицы, покачивали головой и уходили.
Но однажды один молодой парнишка, в пестром свитере в синюю и красную полоску, закричал с улицы Вельме:
— Эй, сестричка, что это там у вас происходит?
— Муравьи, — прокричала Вельма в ответ.
— Почему вы их всех не подавите? — кричит парнишка.
А Вельма в ответ:
— Больно их много. Давить мы их давим, да они проворнее нас.
— Я бы на вашем месте живо их всех передавил, — прокричал молодой парнишка. — Что за смысл так мучиться?
— А мы не мучимся, — кричала Вельма. — Мы к ним привыкли.
— Да ведь это, наверно, страшно утомительно, скакать так, не переставая, по всему дому, — сказал парнишка.
— Ничего, не особенно, — отвечала Бельма.
Так начался их роман. Его звали Джон Тархил, и он был моряк по профессии. По крайней мере, он так говорил. Бабушке он сразу понравился своей смелостью и бесшабашным отношением к жизни. Как-то раньше он побывал в Сан-Франциско и попал на какой-то пароход, стоявший у пристани. Он спустился прямо в машинное отделение и видел котлы, и трубы, и всю эту музыку, а потом поднялся наверх и вернулся в Кингсберг. Но он побывал-таки на пароходе. Преогромный был пароходище. Назывался «Васко да Гама».
— Хотите верьте, бабушка, хотите нет, — рассказывал Джон Тархил, — а пароход, где я стоял на палубе и лазил вниз, ходил перед тем в Китай, да и в другие места, еще дальше этого.
— Скажи на милость, — говорила бабушка. — Прямо-таки в самый Китай. А пахнет там как, ничего?
— На палубе — испорченным кофе и нефтью, — сказал Джон Тархил, — а внизу, в машинном отделении, — инфлюэнцей с высокой температурой. Поэтому-то я и отказался от плавания в Южную Америку.
— Скажи на милость, — воскликнула бабушка, — в Южную Америку! Так ты чуть было не заплыл в страшнейшую даль, а, сынок?
— Конечно, бабушка, — сказал Джон Тархил. — Как вы считаете, если я раздобуду два доллара на брачное разрешение, можно мне будет жениться на Вельме и обзавестись семьей?
— Можно, почему нельзя, — сказала бабушка. — Ты ведь, сразу видно, из хорошей семьи. А куда еще ходил этот пароход, про который
