в жестких черных башмаках с затхлыми сборниками гимнов в руках, глаза уставлены в землю. Кого-то нужно поблагодарить за то, что копали в такой мерзлой земле. Изможденный распев, изложенный по старой псалтыри. Листы захлопываются тускло. Скрипят шкивы, наваленные горкой цветы медленно всасываются в землю. Солдат протянул сложенный флаг Мамо, но та не могла смотреть. Мягко оттолкнула его одной рукой, за ее черной перчаткой горгонья маска горя. Грохочет горсть земли, эти всхлипы, завыванья эти в тихих зимних сумерках. Когда мы повернулись уходить, за стеной зажглись голубые уличные фонари.
Она вошла с чаем, высокая ваза полна, забита льдом, локон лимона. Он ложкой всыпал сахару.
Это опять Элизабет, сказала старушка. Самый старый снимок, что только есть, по-моему.
Между физиономией безумной карги и этой юной девушкой смутная звездная метель, круженье планет на их эфирных цапфах. Сходство затерянных душ преследует нас со старых хромолитографий и ферротипов, побуревших от времени. Бескровный череп и сухие белые волосы, матриархальное мясо, постно и сухо натянутое на хрупкую кость, горькое воздаяние пепельно средь шелков и лилий при свете свечей в холодной зале, черные лакированные похоронные дроги на козлах, обмотанных крепом. Я плакать не желал. Сестры мои плакали.
А вот это дядя Уилл. Ты его, может, и не помнишь. Он как я был, ни к чему хорошему даже головы повернуть не мог. Она с трудом повернула голову, показывая.
Да.
Он был кузнец. Все они были обучены ремеслу.
Он пьянчуга был, он прохиндей.
Саттри откинул раскрашенную фотографию обитого атласом гробика в оплетке, окруженного цветами. В гробике толстый мертвый младенец, раскрашенный так, что вырви глаз, ярко-фуксиевые щеки. Никогда не спрашивай чей. Он закрыл крышку этой иллюстрированной книги страждущих. Расцвела мягкая желтая пыль. С глаз долой этих приматов с примерзшими друг к дружке челюстями и анналы их докучливых прихватов и окончательной тьмы. Что за божество в царствах слабоумия, что за бешеный бог, настоянный на дымящихся мозговых долях водобоязни, могли измыслить место хранения для душ столь же бедных, сколь и эта плоть. Эту кишащую червями, источенную скинию.
Что скажешь, малец?
Саттри обернулся. В двери стоял Клейтон, почесывая живот и щерясь.
Эгей, сказал Саттри.
Они пожали друг другу руки, и Клейтон потрепал его по спине.
Мама, ты ж соображать должна, прежде чем впускать этого дурня в кухню. Он нас обожрет до последней крошки.
Ну-ка глупостей не болтай, Клейтон.
Чего ты надоедаешь ему этими старыми картинками? Выпить хочешь, Кореш?
Да что ты, я спорить готова, что Коря и в рот не берет, правда, Коря?
Ох нет, промолвил Клейтон. Кореш от выпивки откажется.
Саттри ухмыльнулся.
Господи, я некоторых вырастила, кто не откажется, сказала старушка. Даже не знаю, от кого они этого набираются.
От Эйба Фрэнклина, сказал, щерясь, Клейтон и разлил над мойкой.
Я о том, в кого они такие.
Клейтон показал бутылкой на альбомы. Ты погляди там кое на кого, на этих старых твердожопых мерзавцев, да скажи мне, правда ли ты думаешь, будто кто-то из них никогда и в рот не брал.
Да что ты, Клейтон, сказала старушка.
Так ты уверен, что выпить не хочешь, Кореш?
Нет, спасибо.
Отложи-ка всю эту старую плесень да выходи сюда.
Саттри соскользнул со стула, и встал, и вышел за ним через застекленную террасу и во двор, на миг прижав холодный стакан чая ко лбу. Клейтон ему ухмыльнулся.
Лучше б тебе бодун-то прогнать, Кореш.
Не, я в норме.
Клейтон опустился в садовое кресло и вытянул босые ноги в траве. Ну и нажрался ж я вчера, сказал он. Последнее, что помню, кто-то говорил, что у него нет шляпы.
Саттри протянул ему сложенную купюру.
Это что?
На. Я тебе двадцатку должен.
Черт, да все в порядке.
Не. На.
Черт, да мне не надо.
Валяй, бери. Он подтолкнул ему деньги.
Уверен, что тебе не пригодится?
Да. Большое спасибо.
Клейтон взял купюру и сунул ее себе в карман рубашки. Что ж, сказал он. На этой старой губе расценки высоковаты, не?
Саттри сделал большой глоток чая со льдом. В нем была мята. Ему нравилось, как шершавые листики трутся о губу, как густо они пахнут. Есть такое дело, согласился он.
Еще рыбалишь?
Угу.
Работу хочешь?
Не-а.
Клейтон поболтал лед у себя в стакане. Потешный ты сукин сын, сказал он.
Саттри стоял, глазея за поля за домом, куда-то на горы. Поднял стакан и залпом выпил.
Сядь-ка, сказал Клейтон, похлопывая по ручке соседнего кресла.
Саттри опер одну ногу о сиденье, а локоть положил на колено. Прохладный ветерок раскачивал вьюнки в чайниках, подвешенных к обрешетке террасы.
Сдается мне, затянет, и дело к дождю, сказал Клейтон.
В газете писали, так и должно.
Ты как добирался?
Просто пришел.
Откуда? Ты ж не из самого города шел, правда?
Ну, я напрямки от реки. Делать мне больше было нечего.
Я тебя вечерком в любое время подвезу, как будешь готов.
Да ничего, ответил Саттри.
Тетя Марта вышла из кухни со свежим кувшином чая.
Останешься с нами поужинать, а?
Да мне б лучше вернуться.
Старушка наполнила ему пустой стакан. Да что ты, Коря, останься поешь с нами.
Спасибо, но я б лучше не.
Черт, да просто посиди. Сам же сказал, тебе делать нечего.
Старушка нагнулась и долила Клейтону в полупустой стакан. Тот сидел и смотрел на него. Черт бы драл, сказал он. И выплеснул из стакана в траву.
Чего ты, Клейтон.
Тот встал и ушел в дом, бормоча себе под нос.
Коря, вот правда хорошо б ты с нами поел.
Очень я это ценю, тетя Марта, но мне нужно вернуться.
Давай я тебе еще кусок торта вынесу.
Нет, спасибо. Правда.
Ростом она едва доходила ему до плеча. Он чуть не согнулся, чтобы до нее дотронуться.
От дверей его позвал Клейтон: Уверен, что не выпил бы?
Саттри потряс головой.
Клейтон вышел со своей выпивкой, одна рука в заднем кармане штанов. Постояли в теньке, все втроем. Саттри допил из стакана и отдал его женщине. Мне пора, сказал он.
Они проводили его в кухню и через весь дом. Тетя взяла б его под локоток, но руки у нее были заняты. Стакан и кувшин она поспешно поставила на стол и догнала его. Саттри повернулся и с удивлением услышал, что она говорит о погоде. Дай Клейтону тебя отвезти, говорила она. Обещали бурю к вечеру, не успеешь ты до города добраться.
Не растаю, ответил он.
