кровати, иссохшие руки по бокам, копченое на вид лицо. Она лыса, если не считать снопов волос по обеим сторонам ее головы, и лежат те торчком, вытянувшись по подушке, как бледные рожки.
Она вернулась с очками и склонилась над снимком. Это тетя Лиз перед тем, как умерла. Почти вся облысела. А это вот Рой младенчиком.
Ферротип, вынутый из клина страниц. Кукленыш в матросском костюмчике, злобная карикатура на старые детства, тошнотворный шарж.
Старухины медленные руки перебирали ворох бурых вылинявших фотографий, очки съезжали вниз по переносице, когда она кивала, узнавая кого-то. Надо снова оттолкнуть их пальцем, вороша эти кусочки картона, бумаги, жести с изображениями. Вид у них всех опаленный, будто сохли в дымоходе. С них смотрят темные и измученные глаза. На фотографиях дети выглядят зловещими, словно плоды запретных связей.
Кто это?
Это дядя Картер. Симпатяга же он был, а?
А этот маленький мальчик тут кто?
Это Джон.
Он склонился ниже, разглядеть, осталось ли что-то от лица в том лице, что он знал.
Должно быть, это где-то девятьсот десятый.
Господи, да уж наверное. Не знаю. А вот Хелен.
Дяди Картера сколько уже нет?
Она взглянула повыше на дальнюю кухонную стенку так, будто это там написано. Умер в девятьсот двадцать шестом. А это кто, угадай.
Он посмотрел на темноглазую девочку. То была очень старая фотография. Тетя Марта, когда он перевел на нее взгляд, руку поднесла ко рту и сама разглядывала фотографию с видом робким и томительным. Саттри сказал: Это вы, тетя Марта.
Она толкнула его в плечо. Кыш, сказала она. Как ты узнал, что это я?
Так это ж вылитая вы.
Ладно тебе, сказала она. Медленно покачала головой. Очень я любила это платье. А вот погляди-ка. Это Э-Ка.
Идет ему в шляпе, сказал Саттри.
Господи, произнесла она, хохотнув, ты это помнишь?
Ну еще бы, ответил он.
Это бабуля Кэмерон. В девяносто два умерла.
Это дядя Майло.
Торговым моряком был, знаешь.
Саттри кивнул. Я помню вашего дядю Майло. Пропал под тропиком Козерога со всем экипажем на борту баржи, груженной птичьим дерьмом, однажды ночью в тумане у заизвесткованного побережья Чили. Души преданы соленой милости моря.
Его дома тринадцать лет не было.
Там чужеземные звезды в небе. Целая новая астрономия – Столовая Гора, Муха, Хамелеон. Южные созвездия, почти неизвестные северному народу. Морщатся, блекнут сквозь холодные черные воды. Пока покачивается он в своей ржавой лоханке, уходя на дно моря в плавучей кляксе гуано. У какой семьи нет в своем древе моряка? Нет глупца, нет преступника. Нет рыбака.
А это кто, тетя Марта?
Неужто не знаешь, кто это?
Он схватил выцветший снимок и вперился в девушку. Та выглядывала из пустоты, один глаз вбок, с вялой неуверенной улыбкой.
Это ж не мама, нет?
Ну конечно же.
Он перевернул страницу. На себя не похожа, сказал он.
Старушка перелистнула страницу обратно и всмотрелась в картинку. Ну, сказала она, сходство не лучшее. Она была гораздо симпатичнее. А вот Кэрол Бет.
А ей сколько исполнилось, когда умерла?
Девятнадцать. Господи, грустное то время.
Это пес. Он тоже умер.
Это дом, где жили мертвые. Нет его уже, пропал с концами.
Как собаку звали?
Она склонилась приглядеться. Не помню уже, сказала она. У них однажды был один, так его звали Джон Эл Салливэн, бо драчуна такого маленького ты в жизни не видел[11].
У нас однажды была собака по имени Хосе Итурби. Потому что такого пипиниста было еще поискать[12].
Ай, Коря, сказала она, хлопая его по руке. Как не стыдно.
Ухмыляясь, Саттри перевернул страницу. На фотоснимки медленно осы́пались обрезки ленты, пряди волос. Она протянула из-за спины руку поправить, чтоб не загораживали обзор. На свет выступил старик с младенцем на руках. Деревянно предлагая его кому-то перед собой, как подношение, старые кружева и обмотки свивальников, свисавшие с безволосого и наморщенного личика.
Это ты, сказала она, помолчав.
Это я, сказал он.
Холодные глаза сверлили его из-под капюшона одеяльца. Недовольное подобие.
Господи, ты ж таким ангелочком был, твоя мама хотела б, чтоб у нее были только мальчики.
Хребет Саттри содрогнулся долгим холодным перебором позвонков. Он поднял взгляд на старуху. Та взирала на фотографию сквозь очки в тоненькой проволочной оправе со сдержанной безмятежностью пожилых, вспоминающих, и ничего более. Давай-ка чаю сделаю, сказала она.
Он взял ломоть торта и куснул его, и перевернул страницу. Старый затхлый альбом с его буроватой и крошившейся бумагой, кажется, дышал вонью склепа, одно за другим предъявляя эти мертвые лица с их изнуренным и безлюбым пристальным взглядом наружу, в вертящийся мир, маски колебанья пред холодным стеклянным глазом фотоаппарата, или отпрядывающие пред этим целлулоидным бессмертием, или же лица, просто спихнутые в слабоумие само́й скоростью времени. Старая родня по женской линии выкашляна из водоворота, худая, и треснутая, и сдвоенная, и чуть-чуть избыточная. Пейзажи, старые задники тоже избыточны, возникают вновь и вновь, как будто населяли собой иную среду, нежели те сушеные паломники, каких выбросило на их берега. Слепая пахота в ворсе земном, почва, перевернутая во мгновение ока меж становленьем и свершеньем. Я есть, аз есмь. Продукт предшествовавших рас.
Некто в прошлом, любопытствующий со склонностью к исследованьям у смертного одра, напомнил нам этого старика, пестуемого меж запятнанными покрывалами, стоялый запах смерти, неистовые руки и язвительность, взывает, как взывал он к родне, давно разлученной лихорадочным апострофом брани. Медсестра клялась, что они пререкались в ответ. Он слушал, отнюдь не крикливый дурень. Мягко похвали его, кого гнев, вынянченный в сердце его, извел сильней, чем года. Саттри вспомнил голубые заводи его мертвых глаз. Они с сестрами гуськом шли мимо высокой старой кровати. Приподняли посмотреть. Восковая плоть непристойно сморщена. На снимке этот старый дедушка сидел на пожелтелом постельном белье, как крыса из книжки с картинками, очки и ночной колпак, и глаза, слепые за стеклом. И снимки. Старые пикники, семейные компании, женщины в чепчиках и с цветами, мужчины в сапогах и при пистолетах. Патриот в своей портупее и крагах, один из всех не более чем безымянных, прибывших домой в деревянных ящиках на студеных железнодорожных платформах. Передавайте его вниз, к чадящим грузовикам. Накладные трепещут на злющем ветру. Вот. И вот. У нас в головах не умещалось, что он внутри. Холодно и сухо было, ботинки наши повякивали в снегу на всем обратном пути к дому. Меньшие из нас, наряженные в черное, словно мелкие монахи в трауре, выводок стервятников ковылял
