в театр?” – спросил я его. В ответ он вынул из жилетного кармана билет. То было одно из кресел в 18-м ряду. Я взял план театра и список и против номера кресла нашел запись: “Отправлено в распоряжение генерала Курлова для чинов охраны”. В это время вошел Кулябко (начальник Киевского охранного отделения. – Б. С.), прибежавший с улицы, где он все старался задержать террористку по приметам, сообщенным его осведомителем. Кулябко сразу осунулся, лицо его стало желтым. Хриплым от волнения голосом, с ненавистью глядя на преступника, он произнес: “Это Богров, это он, мерзавец, нас морочил”. Еще на ипподроме во время смотра потешных киевский губернатор увидел фотографа, сделавшего снимок со Столыпина. Возле фотографического аппарата стоял человек в штатском сюртуке с резкими чертами лица, смотревший в упор на министра. Я подумал сначала, что это помощник фотографа, но сам фотограф с аппаратом ушел, а он продолжал стоять на том же месте. Заметив находившегося рядом Кулябко, я понял, что этот человек был агентом охранного отделения, и с этого момента он уже не возбуждал во мне беспокойства». Каково же было удивление Гирса, когда, «всмотревшись в лицо убийцы», он «признал в нем человека, который днем стоял у фотографа, и понял роль, сыгранную этим предателем».
Убийца П.А. Столыпина Д. Богров
После ареста Богров назвался Дмитрием Григорьевичем. Однако официально он считался иудеем, и в паспорте и во всех судебных и следственных документах именовался Мордкой Гершковичем. В момент покушения ему было 24 года. Отец Дмитрия, Григорий Григорьевич Богров, был хорошо известным в Киеве преуспевающим присяжным поверенным. В 1905 году Дмитрий окончил лучшую в городе I Александровскую гимназию, поступил на юридический факультет Киевского университета, но вскоре был отправлен родителями продолжать образование в Мюнхен. Проучившись год в Германии, Богров вернулся на родину, в феврале 1910 года окончил университет имени Св. Владимира, одно время работал в Петербурге помощником секретаря в Комитете по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов. В Мюнхене будущий убийца Столыпина увлекся трудами теоретиков анархизма Михаила Бакунина и Петра Кропоткина, а в конце 1906 года примкнул к киевской группе анархистов-коммунистов.
Тогда же пламенный революционер-анархист стал штатным агентом охранного отделения по кличке Аленский, сотрудничал с охранным отделением до 1910 года, выдал ряд анархистов и эсеров, получая в месяц до 150 рублей. После того как в подпольных кругах появились подозрения в провокаторстве Богрова, он в апреле 1910 года переселился в Петербург, заручившись на всякий случай рекомендацией Кулябко в столичное охранное отделение. В июне Богров явился к начальнику петербургского отделения полковнику фон Коттену и предложил ему свои услуги, обещая приобрести нужные для этого связи в революционной среде. Полковник назначил ему 150 рублей жалованья в месяц, но Богров никаких сведений не дал и через месяц уехал за границу. В конце августа 1911 года, перед приездом в Киев императора Николая II со свитой на торжества, посвящённые открытию памятника Александру II, явился в Киевское охранное отделение с сообщением о якобы готовящемся эсерами покушении на министра просвещения Л.А. Кассо, ненавистного студентам за политику ограничения университетских свобод, и самого Столыпина. Согласно докладу сенатора М.И. Трусевича, расследовавшего убийство Столыпина и упущения лиц, ответственных за его охрану, Богров сообщил, что «революционеры Лазарев и известный ему только по имени Николай Яковлевич замышляют террористический акт против министров Столыпина и Кассо и что Николай Яковлевич приезжает к нему, Богрову, на дачу для переговоров о приискании квартиры в Киеве и о способах прибытия в этот город». Далее Богров благополучно дурачил начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко насчет мнимых террористов, которые будто бы уже прибыли в Киев и вот-вот могут совершить покушение.
М.Ф. фон Коттен на следствии показал, что уже во время их второй встречи «выяснилось, что Богров, которому… был дан псевдоним Надеждин, работать по анархистам в Петербурге не может, так как определилось, что таковых в Петербурге не имеется, что вполне совпадало с имеющимися в отделении сведениями. Что же касается социалистов-революционеров, то Богров с уверенностью заявил, что ему удастся завязать с ними сношения, как через Кальмановича, так равно через присяжного поверенного Мандельштама». Однако ничего ценного по эсерам Надеждин так и не сообщил, хотя был вхож в дом знакомого отца видного эсера юриста С.Е. Кальмановича и был знаком с проживавшим в столице другим известным эсером Е.Е. Лазаревым. Фон Коттен утверждал: «В одно из наших свиданий Богров сам поднял вопрос о том, что он даром получает от меня деньги, так как не дает никаких сведений. Тогда я, имея в виду трудность приобретения интеллигентной агентуры и принимая во внимание предстоящий вскоре его отъезд за границу, где он мог бы приобрести новые связи, предложил ему остаться у меня на жалованье до отъезда его за границу, что составляло ровно 6 месяцев с моих с ним сношений».
На допросах Богров признался, что сотрудничал с охранкой, чтобы иметь «некоторый излишек денег». А также из-за трусости. В Киеве начались повальные аресты анархистов, и он счел за благо донести на своих товарищей, чтобы себя обезопасить. Признание в трусости со стороны человека, для устранения царского премьера пошедшего на верную смерть, звучит, конечно, забавно. Особенно если учесть, что аресты происходили не после вступления Богрова в анархистскую группу, а накануне. К тому же за те два-три месяца, что он пробыл анархистом, не будучи еще полицейским агентом, Богров не успел совершить чего-либо такого, что могло навлечь на него судебное преследование или административные репрессии.
В качестве аванса Дмитрий получил от Кулябко 75 или 100 рублей, позднее ему установили жалованье в 100–150 рублей в месяц. По тем временам – деньги немалые, если учесть, что, например, капитан на должности командира роты ежемесячно получал 105 рублей. Однако отец Богрова был очень богатый человек и мог давать сыну суммы в несколько раз большие. Только принадлежавший ему доходный дом на Бибиковском бульваре оценивался в полмиллиона рублей. Дмитрию отец еще в студенческие годы предоставил две комнаты с отдельным входом при полном пансионе и еще давал на карманные расходы столько же, сколько платил Кулябко. Жизнь Богров сравнительно с имевшимися возможностями вел довольно скромную. Единственной страстью его будто бы была игра. По воспоминаниям друзей детства, «стоило вытащить из стенного шкафа маленькую рулетку, как Митя Богров погибал для нас и не было никакой возможности оторвать его от игры». Как показал Кулябко, Богров утверждал, что, «будучи за границей, он проиграл 1000 или 1500 франков, что это долг
