перекидывались в картишки и гоняли шары на бильярдном столе. Тем более что в клубе можно было также перекусить, выпить недорого винца, да и просто приятно пообщаться.
Один из их числа — зовут его В. В. Вересаев — оставил записки о своей студенческой жизни: «Мы жили вольной, беззаботной и в достаточной мере праздной жизнью: в университет собирались к 11, 12 часам, чтобы послушать хоть одну лекцию и, главным образом, чтобы условиться с товарищами о дальнейшем времяпрепровождении. Мы ездили друг к другу в гости, завтракали то у одного, то у другого, много разъезжали по балам, часто посещали воскресные балетные спектакли в Мариинском театре. После театра ехали ужинать. Нашим любимым развлечением было, однако, цыганское пение». Вот тебе и студенты…
Другая их часть — «нищая» — в общем-то, добросовестно грызла «камень науки», хотя в свободное время тоже не чуралась доступных развлечений — к слову, они посещали выставки, преимущественно бесплатные, иногда — театр, собирались на съемных квартирах, где попивали пиво или водочку (она была гораздо дешевле вина), пели хором песни (привет профессору Преображенскому) и параллельно поругивали «проклятых капиталистов». Кстати, про пение я не ради красного словца. Некий А. Матвеев — ей-богу, не знаю, кто это такой — вспоминая о своем студенческом прошлом, писал: «Пение, особенное хоровое, было неотъемлемым атрибутом в моменты общего подъема… студенчества». Пели, понятное дело, не любовные романсы, а что-то типа: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
Обратимся еще раз к мнению К. С. Жукова и Р. В. Клубкова: «Пели действительно много. Очень любили народнические песни “Укажи мне такую обитель…” (некрасовский “Парадный подъезд”), “Дубинушку”. Отнюдь не только на сходках пели “Марсельезу” в очень замедленном темпе (французский посол Морис Палеолог, услышав такое исполнение, был очень удивлен). Пели “Есть на Волге утес…”, “Быстры, как волны, дни нашей жизни…”».
В общем, студенческая среда России, как и Москвы, начала XX века была настроена довольно революционно. Поэтому неудивительно, что за самыми активными из них стали «присматривать», во избежание недоразумений. Сценарии банальных студенческих вечеринок теперь изучались полицейскими, а у дома, где собирались студенты, дежурил городовой. Справедливости ради нужно отметить, что власти редко когда вмешивались в ход вечеринок, если только не затеивался банальный мордобой.
Проводить вечеринки в учебных заведениях категорически запрещалось, исключение делалось только для негосударственных учебных заведений, к примеру, для высших женских курсов, но и то — только с согласия администрации. При этом лица мужского пола туда не допускались, поэтому программа мероприятия была довольно пресной: концерт, чаепитие, танцы… Правда, до 1907 года позволялись доклады на всякие злободневные темы, но после революционных событий дискуссии, имеющие шансы вылиться в политические, были категорически пресечены. Да и какие могли быть дискуссии, когда в прихожей топтался околоточный надзиратель (это истинная правда!).
Понятное дело, что на вечеринках, да и прочих студенческих тусовках они не только протестовали против режима, но и банально развлекались — дело молодое: танцевали, дурачились, шутили.
С особым разгулом праздновался главный московский студенческий праздник — 12 (25 по новому стилю) января (Татьянин день). Праздновать, как правило, начинали с раннего утра. Сначала в университете служили молебен, потом была официальная часть, где звучали приветственные речи преподавателей. Затем студенты отправлялись в ближайшие трактиры и пивные. Но были и такие, кто традиционно собирались в одном из самых дорогих ресторанов — в «Эрмитаже», отведать знаменитые блюда самого Люсьена Оливье, известного московского повара, создателя знаменитого салата «Оливье», который, по некоторым сведениям, был изобретен здесь же.
Вот как эту вакханалию описывал Владимир Гиляровский: «…С песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль “Эрмитажа”, с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с которой предусмотрительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры… Традиционно в ночь на 12 января огромный зал “Эрмитажа” преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья… В буфете и кухне оставались только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства.
В этот день даже во времена самой злейшей реакции это был единственный зал в России, где легально произносились смелые речи. “Эрмитаж” был во власти студентов и их гостей — любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов.
Пели, говорили, кричали, заливали пивом и водкой пол — в зале дым коромыслом! Профессоров поднимали на столы… Ораторы сменялись один за другим. Еще есть и теперь в живых люди, помнящие “Татьянин день” в “Эрмитаже”, когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно “качали”, что сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый студент в красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом, сильно ударяя на “о”, по-семинарски:
— То-оварищи!.. То-оварищи!..
— Долой! Долой! — закричали студенты, увлеченные речами своих любимых профессоров.
— То-оварищи! — упорно гремел бас.
— До-о-олой! — вопил зал, и ближайшие пытались сорвать оратора со стола.
Но бас новым усилием покрыл шум:
— Да, долой!.. — грянул он, грозно подняв руки, и ближайшие смолкли.
— Долой самодержавие! — загремел он еще раз и спрыгнул в толпу.
Произошло нечто небывалое… Через минуту студента качали, и зал гремел от криков».
Представляете, как власти боялись студенческого беспредела, если положение о «чрезвычайной охране» сохранялось в Москве с 9 по 15 января, то есть празднование Татьяниного дня приравнивалось к 9 января — годовщине рабочего движения. Более того — на эти дни в Москву командировались Семеновский полк и другие войска.
И, поверьте, тому были серьезные основания. Напившись до чертиков, в этот день студенты могли нести полную околесицу, не лишенную политического смысла, но службы правопорядка закрывали на это глаза. Свободомыслие, обильно сдобренное горячительным, как правило, не пресекалось. Если не происходило чего-то из ряда вон выходящего.
Во второй половине дня вся эта орава подвыпивших студентов выплескивалась на центральные улицы Москвы — на Тверскую, Моховую и Большую Бронную, горланя песни. В какой-то из Татьяниных дней сам Антон Павлович Чехов, не удержавшись, написал: «В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки. И то благодаря тому, что она замерзла».
А вот что писали в газете «Московский листок» в январе 1902 года аккурат на следующий день после этого праздничка: «Шумно, весело, даже, если хотите, бесшабашно справляла вчера Москва традиционный Татьянин день. Сколько бы ни читали нравоучений, сколько бы ни писали о необходимости более разумного провождения университетского праздника, — все эти сентации в
