Вышел совершенно не изменившийся батюшка в старой рясе, встал перед Царскими Вратами и стал привычно повторять:
— О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся.
— О мире всего мира, благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помолимся.
— О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся.
Старушки крестились, кланялись и охали. В углу стоял прелат и, не отрываясь, глядел на иерея. Лицо у Александра было перекошено от флюса, он держался из последних сил, судорожно перебирая исцарапанными, с обкусанными ногтями пальцами четки.
— О Богохранимей стране нашей, властех и воинстве ея Господу помо лимся.
— О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся.
— О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временех мирных Господу помолимся.
Они молились так уже тысячу лет, и когда Чагодай процветал, и когда лежал в руинах, когда захватывали его разномастные сварливые князья, когда все про него забыли и он превратился в заштатный пошехонский городок, а затем исчез по недоразумению или тайному замыслу с карты империи. Когда приходили белые, красные, целый год не было никого, и когда все церкви, кроме одной, были закрыты, когда уходили жители на войну и не возвращались, когда приехал в это плоское место столичный горновосходитель и попытался его разворошить, а, не разворошив, отправил единственного сына из Чагодая; и когда тот не по своей воле вернулся и стонал в ссылке, посылая любовницу на убийство детей, когда все от них отреклись и свалился на город туман — они все равно молились об одном и том же.
— Я человек подневольный, — молвил батюшка, когда до слез тронутый картинкой, что нарисовалась в моем восхищенном сознании, я подошел к нему после службы, — послал запрос в Патриархию — ответа пока нет.
— Но какой может быть оттуда ответ?!
— Я человек подневольный, — повторил он заученно, — и, пока ответа не будет, буду служить, как служил.
— А как же чудеса?
— Какие чудеса? — спросил он настороженно.
— Ну вот, люди по воде ходят.
— Грех это. Вода не для того, чтобы по ней ходить. Я сколько мальчишек ругаю, а они все равно шалят.
«Боже! — Мною вдруг овладела холодная ненависть к Чагодаю. — Выморочная земля, какого ж рожна тебе надо? Что ты мучаешь меня? Сколько людей уложила за то, чтобы иметь рай на Земле, а когда этот рай тебе дали, ты фыркнула. Да за что мне это несчастье? Что искал здесь, отчего все бросил и позволил одурачить себя и вернуться, зачем полез в эту западню, где мне подсунули чужих детей и измотали душу — и все это вместо того, чтобы мирно прозябать в законной московской квартирке и наслаждаться покоем? Неужели вот к этому смешному видению я должен был после всего прийти и здесь окончить дни?»
— Грех это, — повторил батюшка.
— А Христос? А Петр? Как же это возможно?
— Вот именно потому и грех. Что если нет Христа, а чудеса творятся, то не от Бога сии чудеса.
— Но ведь вы же сами…
— Не разобрался, прельстился. Каюсь.
— От кого же тогда это все?
— Сам знаешь от кого. — И, наклонившись, добавил: — Уходить отсюда надо.
— Уходить? Туда, где дохнут от голода? Да в своем ли вы уме?
Он посмотрел на меня с жалостью:
— Я знаю. Но без Христа нельзя.
Я закинул голову — высокие, как птичий полет, своды Купола стояли надо мной. Сквозь них пробивался рассеянный свет, иногда набегали тучи и шел теплый дождь; травы в лесу, деревья, кусты сделались гигантскими, какими кажутся ребенку или какие я видел однажды на Сахалине, куда ездил агитировать народ за демократическую власть.
Захотелось водки. Я пошел искать мужичка, промышлявшего торговлей с караулом. На пристани, где он обычно менял бутылки на продукцию теплиц, его не оказалось, и тогда я отправился выше по реке к тому месту, где стояла когда—то моя палатка и вечерами приходила Инна.
По дороге давно никто не ездил ни на машинах, ни на тракторах, валялись деревья, почва была подтоплена талой водой, я шел долго и устал, иногда садился курить, но посидеть спокойно не удавалось, потому что безбожно жрали комары, и мне пришла в голову мысль, что чагодайцы ходят теперь по воде и им так удобнее, а комары их скорее всего не трогают. Лес кончился, я увидел излучину и на высоком берегу свою стоянку. Она была занята.
Он сидел и удил рыбу. Обыкновенный старик — в помятом пиджачке, в шляпе с дырочками, только бороду сбрил, лицо сделалось круглее, и оттого выглядел он миролюбиво и моложаво.
— Выпить хочешь? — спросил Евсей Наумович, нимало не удивляясь моему появлению.
Я опрокинул стакан одним махом и с наслаждением закурил.
— Ну и зачем вы это сотворили? — Я присел рядом с ним и стал отгонять комаров. — Батюшка вон сердится.
Горбунок долго не отвечал, будто не слышал, да и что он мог сказать такого, чего я не знал? Кажется, мне удалось—таки поймать «бабочку», за которой я гонялся в студенческие годы…
— Была идейка, что, когда соберутся в Чагодае все живущие на Земле чагодайцы, то случится…
— Конец света?
— Да ну какой конец света! Где ты его видишь? Неужели не догадался выдумать что—нибудь посвежее?
— Я ничего не выдумывал, — сказал я тихо. — Я хочу знать только правду о себе. Меня всегда куда—то уводило от нее.
Он дернул удочку, но та зацепилась, и могло показаться, что на крючке сидит рыбина — такая громадная, что вытащить ее невозможно. Потом удилище обмякло.
— Леска порвалась… Что ты мучаешься, милый? Ты же сам все знаешь. Здесь люди живут, как умеют, а ты просто спишь и видишь сны, то есть делаешь единственное дело, на которое оказался способен. Но сейчас ты уже выспался, достаточно дунуть — все рассыплется. Ты окажешься у костра с деревенским пастухом и пойдешь вместе с ним искать корову, а потом не сможешь завести драндулет и поплетешься в Чагодай пешком. Или, если хочешь, возвращайся в «тойоту» за секунду до того, как она въехала в МАЗ, можешь нырнуть еще глубже и пойти с отцом в засаду. Вот видишь — перед тобою река, ныряй, не бойся, дружок. Тебя она не станет держать и пропустит. У тебя богатейший выбор. Можешь не отправлять Инну в больницу, и у тебя будет двое детей. Впрочем, это уже сделала за тебя она. Тогда придумай что—нибудь другое. Не бери из рук своей подружки флажок или не уезжай из Чагодая.
— Или могу не снимать штанишки в классе у Золюшко?
— Ну конечно. Ты можешь вообще вернуться и не рождаться, очутиться в пропасти, куда по дурости хотел свалиться, но этого я тебе делать не советую, ибо дыра — всего—навсего банальное небытие, и кто в нее стремится — напрасно теряет время.
— Разве ад и небытие — не одно и то же?
