можно дать приставить к своему сердцу натянутый лук со стрелой, как это сделала Марина в «Энергии покоя». Или вдыхать, как во «Вдохе/выдохе», чужое дыхание, чуть не доведя себя до отравления углекислым газом другого человека. Или сесть спинами друг к другу, сплести свои волосы с его волосами и просидеть так много часов кряду. Эти мысли вызвали у Бриттики клаустрофобию, и она поморщилась.
Девушка надеялась, что Марко этого не заметил. Она почувствовала, что биение сердца успокоилось и мурашки бежали по спине уже не так ожесточенно. И, вновь сосредоточившись на глазах Марины, попыталась открыться.
«Я не хочу любить так, как любила ты», — подумала Бриттика, глядя на Марину. Она знала, что с парнями ведет себя слишком навязчиво. Ее последний роман кончился плохо. Она начала фактически преследовать своего любовника. Ей было неловко вспоминать об этом. Девушка надеялась, что Марко не сфотографировал ее прямо сейчас.
Она заметила, что взгляд Марины застыл в пространстве прямо перед лицом Бриттики, точно там был другой мир, недоступный зрению девушки. Что видела Марина?
«Искусство не прекращается», — сказала как-то Марина. Оно не говорит в пять часов вечера: «Все, день закончен, иди, садись у телевизора или готовь ужин». Отнюдь. Искусство все время с тобой: когда ты режешь овощи, беседуешь с другом, читаешь газету, слушаешь музыку, устраиваешь вечеринку. Оно вечно что-то предлагает, тормошит тебя, заставляет идти сочинять, рисовать, петь. Желает, чтобы ты думал о большом, соприкасался с аудиторией, использовал энергию, находил энергию. Оно не бывает готово, когда готов ты, оно не приходит, когда ты этого хочешь, и не уходит, когда ты устал. Искусство требует времени. И часто является поздно, или задерживается, или не соответствует твоим замыслам.
Бриттика вспомнила, что, когда она поздно возвращалась домой, мама всегда оставляла для нее еду. И включенный свет в коридоре. Стелила свежее белье. Точно хотела, чтобы Бриттика была уверена: ее любят. В этом и заключается проблема усыновления. Ты не уверен. Не до конца. Не на сто процентов. Биологическая мать Бриттики жила в Китае, и у нее, вероятно, уже был ребенок. Или же она хотела сына и потому отказалась от дочери в надежде, что в следующий раз…
Однако Бриттика была удочерена и знала только своих приемных родителей, которые так много для нее сделали. Она из кожи вон лезла, чтобы доказать им свою признательность. Но это было нелегко. Ее всегда тянуло на вещи, которых она не понимала. Не имея представления о своей предыстории, Бриттика не понимала, почему с самого раннего возраста проявляла такой интерес к сексу. Это уже навлекло на нее неприятности.
Бриттика не была уверена, что по сути своей она хороший человек. Она думала, что, когда сможет себе это позволить, ей будет полезно пожить одной, хоть эта мысль и пугала ее. Воображение рисовало ей домик у песчаных дюн на маленьком островке Терсхеллинг в Северном море. Быть может, получится уехать туда, чтобы вчерне закончить диссертацию.
У Бриттики была теория, что Абрамович боится одиночества. Отсюда и сидение за столом. Марина была одиноким ребенком, первые шесть лет жизни она жила у бабушки и виделась с отцом и матерью только по воскресеньям. Домой, к родителям, она вернулась, когда у нее родился брат. Вскоре после этого девочку на целый год госпитализировали в связи с заболеванием крови. Мать ни разу не навестила ее.
Перформанс «В присутствии художника» вполне мог провалиться. Открыться, а через несколько дней, после того как схлынет волна поклонников Абрамович, увянуть и умереть. Люди стояли бы поодаль, морщились, усмехались и отмахивались. Риск был всегда. Представление могло никого не привлечь. Марина Абрамович могла проделать весь этот сорокалетний творческий путь от Белграда до Нью-Йорка, чтобы провести за столом три долгих месяца в одиночестве.
А потом в течение долгого времени Бриттика просто сидела, и появилось такое свечение, что чудилось, будто через световой фонарь на кровле, шестью этажами выше, в атриум опустился конус солнечного света.
Лицо Марины казалось сделанным из камня, столь же древнего, как лицо сфинкса, но теперь это было лицо человека, теперь оно приобрело опаловый оттенок. В какой-то момент Бриттика увидела в пространстве между Мариной и собой небольшой квадратный сверток. Сверток подплыл к ней, и она увидела, что он слегка вибрирует. Не шелохнувшись, девушка каким-то образом смогла протянуть руку и взять пакет. От него пахло постиранной пряжей. Бриттике представилась мама, при свете лампы упражнявшаяся в каллиграфии. И отец, развешивающий белье. Она ощутила собственную малость.
Девушке вспомнилось, как в детстве она лежала без сна, разговаривая с Иисусом, и была уверена, что несколько раз Иисус ей ответил.
Она развернула золотую упаковочную бумагу и увидела внутри свертка свою душу. Та была темная и вечная, как звездный свет, но по форме напоминала маленький шарик китайского пирожного моти. Бриттика сунула ее в рот и проглотила.
Когда она наконец встала со стула, в помещении было полно незнакомцев. Девушка забыла, на каком языке должна говорить. Она вышла на улицу.
Позже, лежа на траве в Центральном парке и глядя на облака, Бриттика чувствовала себя так, словно часть ее улетела — или вернулась домой.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Каждый художник сначала был любителем.
РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН
29
— Элайас? Это Арки.
— Арки? Привет! У тебя все хорошо?
Элайас говорила своим обычным тоном. Левин вдруг поразился сам себе: чего он боялся и почему не звонил ей несколько месяцев?
— Я видел, как ты сидела перед Мариной Абрамович, — сказал он.
— Да, сидела — уже два раза.
— Мы можем поговорить об этом?
— Bien sûr[36]. Зайдешь?
— Э-э-э…
— Я приготовлю что-нибудь вкусненькое.
— Правда? Спасибо. Заманчиво. Что ж, ладно. Когда приходить?
— Когда угодно. Может, вечером? Просто приезжай. Я по тебе ужасно соскучилась.
— Я подумал, что ты, возможно, захочешь кое-что спеть. Из нового саундтрека, над которым я работаю.
— Посмотрим.
— Я принесу несколько треков.
— Давай. В семь?
Левин взглянул на часы, прикинул, сколько времени уйдет, чтобы принять душ, побриться и доехать.
— Конечно.
— A bientôt[37], — сказала она.
Элайас жила на бульваре Малкольма Икса, в нескольких кварталах к северу от парка. Прежние общественные здания быстрыми темпами превращались в жилые дома. На месте слесарных мастерских возникали кафе. Открылся новый кинотеатр. Но Гарлем строился миллионы лет. До белых и черных были индейцы, а до индейцев — мастодонты и бизоны. До них — динозавры и ледники, а еще раньше тут плескалось огромное внутреннее море, просто ждавшее, когда
