и по-французски, и по-голландски, и на всех языках речь ее была забавной, яркой, усыпанной рокочущими балканскими гласными и согласными.
— Я останусь рядом до конца перформанса, — сказал Анелли. Уже тогда он ощущал свою преданность ей. — И буду присутствовать каждый день, чтобы никого и ничего не упустить. Мы запечатлеем все лица. Все до единого.
И вот он здесь, а на улицах города цветет весна. Дети в колясках, которых привозили в атриум, были босоногие, раздетые и разутые. Марко чувствовал запах дождя на плащах и ветра на платках и шарфах.
Семьдесят пять дней он служил архивистом. Ежедневно брал в руки планшет с бланком согласия, проходил вдоль очереди и давал людям подписывать разрешение на фотосъемку и свободное использование их снимков Мариной в любых будущих работах, книгах, фильмах, перформансах. Подписывали почти все. Затем Марко возвращался к фотоаппарату и снимал лицо за лицом. Каждое лицо. Он фиксировал момент, когда человек садился и встречался взглядом с Мариной. Затем Марко ждал, пока эмоции выйдут на поверхность, и снова и снова запечатлевал их.
Сидеть могли две минуты или два часа. Даже целый день. Марко не ожидал этого от людей. Да и никто из la famiglia di Marina не ожидал. Лица сидящих демонстрировали поразительное многообразие выражений. Марко требовалась острота чувств. Он выжидал момент, когда сидящий будет поглощен неразгаданным. Ему казалось, что он находится в мире неприукрашенной правды. Кто мог представить, что тут окажутся такие лица? Анелли фотографировал архитектуру, историю, музыкантов. Теперь же он день за днем вглядывался в человеческие лица, отмеченные любопытством, и видел бездны истории в человеческом сердце. Каждому из них была присуща своя собственная отчеканенная, выкованная, отполированная, вырезанная, ясная форма.
Марко сумел уловить эту эфемерную субстанцию — общение между художницей и ее зрителями. Стул напротив Марины приглашал: «Садитесь, если желаете».
Со всех концов Нью-Йорка, где время — деньги, а пристальный взгляд, устремленный на лицо ближнего, — чуть ли не признак безумия, стекались желающие, чтобы посидеть с Мариной Абрамович. Она не столько ворует сердца, думал Марко, сколько пробуждает их. В глазах загорался свет. Когда люди садились перед Мариной, наружу проступал весь их интеллект, все печали. Марко, с его объективом и глазом архивиста, запечатлел каждого. Il devoto ed i devoti[35].
28
Когда Бриттика ван дер Сар вернулась в Нью-Йорк в третий раз, она отправилась прямиком в МоМА, подавив желание принять душ после ночного перелета из Амстердама. Фотограф Марко узнал ее и поприветствовал кивком. Перед Мариной снова сидел Карлос — должно быть, уже в пятнадцатый раз. У него даже завелись поклонники в социальных сетях. В «Твиттере» появился хэштег: #ясиделпередМариной. Поодаль Бриттика заметила и седовласого композитора, с которым ее познакомила Джейн. Он сидел в своей обычной позе, на красной подушке. И был всецело поглощен двумя людьми за столом, точно смотрел интересный фильм. Девушке стало интересно, что такое творится в его жизни, что он уделяет этому перформансу столько времени. Непременно надо взять у него интервью.
Сегодня Бриттике повезло, и очередь двигалась быстро. К середине дня наконец настал ее черед. Она приблизилась к столу. На этот раз девушке хотелось все сделать правильно. В карих глазах Абрамович, несомненно, промелькнули огоньки узнавания и приязни. Бриттика улыбнулась, уповая на то, что Марко ухватил этот момент.
Краем уха она слышала шум волнующегося, пристально наблюдающего окружения. Девушка надеялась, что вид у нее уверенный, хотя сама ощущала лишь нервозность. Почему другие словно и не боятся зрителей, садясь перед Абрамович? Уверенность в себе очень трудно имитировать.
Сердце бешено колотилось, руки дрожали. По спине бежали мурашки. Нервничали ли люди на телевидении? Нервничала ли Марина? Нервничает ли она прямо сейчас?
«Когда получу степень, это пройдет, — подумала Бриттика. — Осталось всего полгода, и тогда я уже не буду чувствовать себя самозванкой». Марко рассказал ей, что люди Марины еще до начала перформанса делали ставки, сколько человек пожелает сесть перед ней. Помощник Абрамович Давиде Бальяно предсказал более полумиллиона зрителей и полторы тысячи сидящих. Все сочли его расчеты чересчур дерзкими. Но когда «В присутствии художника» проделал половину пути, Давиде уже выиграл пари относительно количества посетителей, а перед Мариной успели посидеть более тысячи человек.
Бриттика поменяла позу. Сделала глубокий вдох и медленный выдох. Она не сводила с Абрамович глаз, однако никак не могла успокоиться. Чтобы отвлечься, стала вспоминать истории из жизни Марины. Ей хотелось продержаться двадцать минут. Пусть запись покажет, что она продержалась.
Бриттика вспомнила, как Марина привела домой одноклассника и они вынули из стеклянной горки один из револьверов ее отца. Марина вставила один патрон и крутанула барабан. Затем поднесла дуло к голове и нажала на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Затем Маринин приятель тоже крутанул барабан и поднес дуло к голове. Нажал на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Оба так и рухнули со смеху.
В двадцать восемь лет, когда Марина все еще жила в родительском доме, она мечтала сделать перформанс, в котором выходила бы на сцену в том наряде, в каком хотела видеть ее мать: красивой юбке с блузкой или платье и перчатках, с прической и макияжем. Марина должна была постоять, посмотреть на публику, а потом вставить в револьвер один патрон, крутануть барабан, поднести дуло к виску и выстрелить. Если она не погибнет, будет носить одежду, которая ей нравится, и уйдет из дома.
Еще Абрамович хотела сделать комнату, где люди, входя, будут раздеваться, и вся их одежда будет выстирана, высушена, выглажена и возвращена им. Затем обнаженные посетители будут переодеваться в чистую одежду и уходить. Прачечная как искусство перформанса. Университет отказался дать разрешение.
Бриттика подумала о микроавтобусе «ситроен», стоявшем при входе в ретроспективу. Марина и Улай со своей собакой Альбой объехали на нем всю Европу. Внутри уже не было ни узкого матраса, на котором они спали пять лет, ни кухонных приспособлений, ни книг, появлявшихся и исчезавших во время их путешествий, ни бутылок с рециной, ни последнего вязанья Марины. Альба давно умерла. Исчезли и бледные фары, освещавшие их фургону дорогу, и козы, которые по утрам давали им молоко, и прогулки по горам, лесам, городским площадям. Подслушивание чужих разговоров. Наблюдение за игрой в триктрак и буль. Планирование перформансов. Исчезли сами эти отношения.
Бриттика спрашивала себя, встретит ли она когда-нибудь кого-то, кто заставит ее испытывать то, что Марина и Улай некогда испытывали друг к другу. Она не могла себе представить, как можно жить и работать с кем-то. Как
