сесть на такси, они в последний раз пересекли площадь Ленина. У пьедестала пристроился аккордеонист, залихватского вида мужчина постарше Котлера, в белой бейсболке. Возле него, примотанная к низенькой тележке, фоном играла стереосистема. Рядом лежал футляр от аккордеона — для даяний — и по его несообразно роскошной бархатной синей обивке рассыпались купюры и монеты. Аккордеонист стоял возле футляра и наигрывал русскую народную песню. Его обступила горстка слушателей; те, что побойчее, пустились в пляс. Котлер тоже замедлил шаг, и Лиора тут же четко под него подстроилась. На импровизированном танцполе кружилось с десяток человек. Мужчина среди них был только один — молодой бритоголовый парень вел в танце свою худенькую спутницу. Кроме них, танцевали только женщины в возрасте. Одни парами, чуть отстранившись друг от друга, топтались под музыку. Другие танцевали в одиночку. Такие же, как Светлана, обычные русские измотанные женщины, они на время забыли в танце о своей тяжкой жизни. Ближе всех к Котлеру плясала женщина в цветастой блузке и длинной белой юбке — фигура ее отяжелела, у корней золотисто-рыжих волос пробивалась седина, лицо избороздили морщины. Вскинув голову и развернув плечи, она тихонько поводила руками и, перебирая ногами под колышущимся подолом юбки, описывала небольшие круги. На ногах у нее были телесного цвета нейлоновые носочки и белые кожаные туфли на низком каблуке. На косточках были сделаны прорези, и сквозь них выпирали чудовищные «шишки».
«Просто сердце надрывается, куда ни посмотри», — подумал Котлер.
На стоянке такси поджидали пассажиров. Котлер подошел к первому попавшемуся. Шофер, опустив стекло, читал развернутую на руле газету.
— До Симферополя не подбросите? — спросил Котлер.
— Почему нет? — ответил мужчина. — Хоть до Херсона. Чем дальше, тем лучше.
Они сговорились, и он стал укладывать их багаж, а Котлер и Лиора разместились на заднем сиденье; Лиора отвернулась к окну, замкнулась.
Они ехали по той же дороге, что и накануне, только теперь из Ялты. Поутру весь туристический центр был забит. Машины и автобусы медленно пробирались вперед. Котлер рассматривал в окно сверкающую, осовремененную Ялту. Курортный город в продажной стране, задача которого — и тогда, и теперь — давать иллюзию счастья. Но мальчиком он искренне его полюбил, и родители, скорее всего, тоже. И вот он оставляет его навсегда, и еще один кусок его жизни поглощает непроглядное прошлое.
Они выбрались на трассу и покатили по крымской провинции. Перед их глазами мелькали те же картины, что и накануне: придорожные городки и села за последние пятьдесят лет почти не изменились. Что тогда, что теперь в них царила разруха, вот только на крышах кое-где торчали спутниковые тарелки. На пути в Ялту их автобус дважды останавливался, чтобы пропустить стадо коз — пастухи безмятежно вели их через трассу, словно сама древность их профессии давала им на это право. Иногда на полях встречались рабочие; иногда на остове какого-нибудь дома мужчины нескончаемо что-то строили. Все вокруг словно пребывало в какой-то буколической спячке. Котлеру это напомнило Израиль недавних лет, да и теперь такое можно видеть на севере и на юге — в арабской части страны. Только здесь пейзаж отличали наспех возведенные постройки, разбросанные наобум там и сям. Часто это были просто четыре стены без крыши. Или с крышей, но без окон и дверей. Все дома были из одинакового желтого известняка и легко могли оказаться как новым недостроем, так и старыми развалюхами. Хотя вряд ли старыми — Котлер вроде бы раньше их не видел. Вчера в ялтинском автобусе он спросил об этих домах соседа, молодого русского парня. Тот сухо объяснил, что так татары пытались занять землю. После развала Советского Союза татары тысячами возвращались в Крым. Украинское правительство, в возмещение исторической несправедливости, выделило землю, чтобы они построили себе жилища. Предположительно, это и были их жилища.
Земля! Земля! Интересно, его товарищ по камере, татарин, здесь тоже что-нибудь построил? Он боролся за репатриацию и автономию крымских татар. Жизнь на это положил. Если он еще жив, им с Котлером было бы о чем поговорить. О мечтах, которые они лелеяли, и о том, чем эти мечты обернулись. И все упиралось в землю. В то, какую меру земли у себя под ногами ты мог назвать своей. Нет ничего примитивнее! Но мы же не парим в небесах. Человек — существо реальное, и ему необходимо реальное пространство. А из-за пагубной своей натуры он привык все делить на свое и чужое. Так повелось испокон века. Многие ли согласятся вот так ни за что ни про что отдать тебе землю? А если ты занял ее своевольно, как долго ты ее удержишь? И возможно ли согласие там, где его никогда не было? На первые два вопроса Котлер ответа не знал, но самым важным он считал последний вопрос, а на него ответ был неутешительным.
— Представляешь, — сказал Котлер Лиоре, — ведь это место могло стать для евреев родиной. И тогда нас пытались бы выгнать не палестинцы, как сейчас, а татары и русские.
Лиора как села с краешка на заднем сиденье, так и сидела, молчала, глядела в окно. Котлер заговорил, пытаясь нарушить тишину, сделать шаг к примирению, хотя все еще не мог понять, что он такого сказал или сделал, отчего она держится отчужденно.
— Если тебе нужно что-то сказать, Лиора, то выскажись. — Чтобы не посвящать водителя в их дела, Котлер говорил на иврите. — Нам в этой машине два часа ехать.
Лиора, не скрывая досады, оторвалась от окна.
— Зачем я тебе, Барух?
— В смысле?
— Зачем ты сблизился со мной?
— Я думал, это понятно. Потому что я в тебя влюбился.
— По твоим словам. Но как такой человек, как ты, мог влюбиться в такую, как я?
— Такой человек, как я? В такую, как ты?
— Человек таких выдающихся нравственных качеств — в заурядную девушку вроде меня. У меня в голове не укладывается, как такое возможно.
— Очень даже возможно. Такое случается сплошь и рядом. У нас, высоконравственных людей, такая беда: нас слишком уж мало. А искать себе пару приходится, — сказал Котлер, пытаясь ее развеселить.
— Не верю. Будь я на твоем месте, я бы ни за что себя не выбрала.
— Но ты не я. Я считаю иначе.
— Меня всегда одолевали сомнения. Я всегда задавалась вопросом, искренен ли ты. Потому что по сравнению с тобой и с Мирьям я — пустое место. И это я говорю не из-за того, что понаписали обо мне в газетах. Хотя я могла бы подписаться под каждым их словом.
— По-моему,
