таких, как он, которым, казалось бы, сама судьба отказала в праве на литературное поприще — прежде всего, потому что русский язык фактически не был ему родным. Отец Григоровича был малороссиянин, мать — француженка. До восьми лет он не держал в руках ни одной русской книги, по-французски же научился читать в пятилетнем возрасте. Учителями мальчика в русском языке были, во-первых, камердинер отца, а, во-вторых, дворовые.
Отец Григоровича служил в гусарах, достиг чина полковника, но вышел в отставку из-за непреодолимой тяги к земле. Несколько лет он являлся управляющим имением родителей известного писателя В. А. Сологуба, который так пишет о нем в своих воспоминаниях: «Василий Ильич был человек очень типический, своеобразный. Он был невелик ростом, сухопарый, крепко сложенный, гладко выбритый и подстриженный, во всей его фигуре проглядывал отставной кавалерист… Здоровья он был изумительного и деятельности необычайной. Едва зайдется заря, уж он на коне скачет на работы, приказывает, распоряжается, журит. Крестьяне его побаивались, но обращались к нему за советами по своему собственному хозяйству, что для крестьянского упрямого самолюбия образует высшую степень уважения. Живо помню, как вечером Василий Ильич в сером застегнутом по-военному сюртуке приходил в кабинет отца беседовать о хозяйстве. Говорил он отрывисто и дельно»[113].
Не менее яркими были предки Григоровича и с материнской стороны. В конце 1820-х годов русское общество было поражено удивительным происшествием. Дочь француженки-гувернантки, жившей в семье генерала Ивашева, выразила твердое намерение отправиться в Сибирь вслед за сыном его, сосланным декабристом. Семейство, ранее препятствовавшее неравному браку, в новых обстоятельствах благословило самоотверженную девушку. Ей удалось преодолеть все препятствия и добраться до Петровского завода, где на поселении жил ее жених. Этой героиней была Камилла Ле Дантю, тетка Григоровича.
Юная подвижница унаследовала характер своей матери (бабушки Григоровича) Марии-Цецилии, в России ставшей Марьей Петровной. Ее жизнь сама по себе представляется захватывающим романом. Писатель вспоминает, что ее первый муж погиб на гильотине во время якобинского террора. Она вторично вышла замуж за богатого негоцианта Ле Дантю, убежденного противника первого консула; политические репрессии вынудили его со всем семейством бежать в Россию. Ле Дантю обосновался в Москве, но 1812 год опять заставил его тронуться с места и уже окончательно осесть в Симбирске. Все эти перипетии в конце концов привели к разорению; Ле Дантю умер в 1822 году, оставив вдову с детьми почти без средств. Но последняя не привыкла склонять голову перед ударами судьбы; она поступила гувернанткой в семейство генерала Ивашева, в котором пользовалась большим уважением. Результат уже известен. Следует только добавить, что, получив вести о рождении в Сибири внуков, старая женщина, почти не знавшая русского языка (она жила в обществе, где исключительно говорили на ее родном французском) отправилась по легендарным российским дорогам к дочери и зятю. После их смерти она вывезла детей в Россию в 1841 году.
Отец писателя мечтал о собственном имении. Усадьба Дулебино в Тульской губернии на берегу реки Смердны была приобретена летом 1826 года. К сожалению, новому помещику не удалось полностью реализовать свои хозяйственные таланты. Он умер через четыре года. Однако он сумел за короткое время много сделать для процветания своих крестьян; все они были отпущены на оброк. В свою очередь, и его жена снискала их любовь как искусная и безотказная врачевательница, лечившая всю округу. Так что в детстве Григорович не видел вокруг себя ужасов крепостничества.
Атмосферу своего детства Григорович обрисовывает в неоднократно переиздававшихся «Литературных воспоминаниях»:
«Воспитанием моим почти исключительно занималась бабушка (со стороны матери), шестидесятилетняя старуха, но замечательно сохранившаяся, умная, начитанная вольтерьянка, в душе насквозь пропитанная понятиями, господствовавшими во Франции в конце прошлого столетия. События, которых она была свидетельницей в Париже во время террора, как бы закалили ее характер, отличавшийся вообще твердостью и энергией. Матушка благоговела перед нею, но вместе с тем боялась ее, она обращалась с бабушкой не как тридцатилетняя вдова и хозяйка дома, а подобострастно, с покорностью девочки-подростка. Когда бабушка была не в духе, матушка ходила на цыпочках, бережно, без шума затворяла дверь; случалось, на бабушку нападет стих веселости — она затягивала дребезжащим голосом арию из „Dame blanche“ (популярная французская опера. — В. Н.) или куплет из давно слышанного водевиля — матушка тотчас же к ней подсаживалась и начинала подтягивать.
Концерты эти не были, однако ж, продолжительны — как та, так и другая не любили сидеть сложа руки. В хорошую погоду бабушка, в зеленом абажуре над глазами, с заступом в руке, проводила часть дня в палисаднике, копала грядки, сажала и пересаживала цветы, обрезала лишние ветки; в дурную погоду ее неизменно можно было застать сидящую на одном и том же кресле, подле окна, с вязаньем и длинными спицами между пальцами. Матушка неустанно суетилась по хозяйству, но, главным образом, занималась лечением больных. Известность ее, как искусной лекарки, не ограничивалась нашей деревней — больные приходили и приезжали чуть ли не со всех концов уезда. Наплыв больных сопровождался обыкновенно негодующими возгласами матушки: „Где мне взять столько лекарств?.. У меня нет времени!“ — и т. д.; но мало-помалу голос смягчался, уступая воркотне, слышалось: „Ну, покажи, что у тебя?..“ — и кончалось миролюбиво — советами, накладыванием пластырей и примочек. Кончалось часто тем, что больному вместе с лекарствами отпускался картофель, мешочек ржи, разное старое тряпье. Уступчивость и мягкость характера матери были необходимым противовесом строптивости и крутости бабушки»[114].
Уже сказано, что первым наставником мальчика в русском языке был камердинер отца Николай. Григорович вспоминает: «По целым часам караулил он, когда меня пустят гулять, брал на руки, водил по полям и рощам, рассказывал разные приключения и сказки. Не помню, конечно, его рассказов, помню только его ласковое, сердечное обращение; за весь холод и одиночество моей детской жизни я отогревался только, когда был с Николаем»[115]. Действительно, других приятелей у мальчика не было; в доме царила строгая атмосфера, которую всячески насаждали и деятельный практический отец, и убежденная вольтерьянка бабушка. Так продолжалось до тех пор, пока отроку не исполнилось восемь лет. Наступила пора учения. Овдовевшая мать отвезла его в Москву. Григорович надолго покинул Дулебино.
Весной 1846 года Григорович, уже твердо вступивший на писательский путь, вернулся в родные пенаты. Он чувствовал, что ему необходимо уединение, чтобы засесть за по-настоящему крупную работу. Такого уединения в шумном Петербурге он бы не нашел (прежде всего, из-за французской живости собственного характера). О своем
