возвращении Григорович пишет в «Литературных воспоминаниях»: «Когда тарантас въехал во двор, матушка стояла на крыльце и махала платком; из-за ее плеча выглядывал чепец бабушки; Николай, окончательно поседевший, белый как лунь, и дворовые окружили меня. После обниманий и целований мы вошли в дом, показавшийся мне несравненно меньше, чем казался в детстве. Начались расспросы. После того как я объявил бабушке о роде моих занятий и намерении продолжать их, она окинула меня удивленным, недоверчивым взглядом… Матушка отвела меня в комнату, заблаговременно для меня приготовленную. Она выходила окнами частью в сад, частью на поворот дороги, огибавшей Смердну, осененною с этой стороны столетними ветлами. Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя более счастливым»[116].
Поначалу работа не шла. Григорович никак не мог найти по-настоящему яркой темы. Но выручил всесильный случай. Читаем далее в «Литературных воспоминаниях»: «К матушке привезли больную молодую бабу. За обедом матушка рассказала мне ее историю. Ее против воли выдали замуж за грубого молодого парня, которого также приневолили взять ее в жены; он возненавидел ее, чему немало способствовали ее сестры, начал ее бить в трезвом и пьяном виде и заколотил почти до смерти; баба была в злейшей чахотке и вряд ли могла пережить весну. Она говорила, что ей легче умереть, чем жить; ее сокрушала только судьба дочки, двухлетней девочки; он и ее заколотит насмерть, говорила она. Рассказ этот произвел на меня сильное впечатление. Сюжет повести был найден. Я тотчас же принялся его обдумывать и приводить в повествовательную форму»[117].
Но найти тему оказалось мало. Григоровичу предстояло овладеть народным языком, которого он почти не знал. Молодой писатель целые дни проводил в деревне, беседовал о житье-бытье на мельнице с приезжими, стараясь уловить склад крестьянской речи; наиболее характерные и живописные выражения он тут же заносил в записную книжку. Все эти труды дали замечательный результат. Повесть «Деревня», созданная этим летом в Дулебине, открыла новую главу в истории русской литературы.
Самым значительным произведением Григоровича стала повесть «Антон Горемыка». Она была написана в Дулебине летом следующего 1847 года. Свой успех сам писатель объясняет тем, что он гораздо глубже проник в народную жизнь. Никогда ранее не звучало столь правдивого слова о тягостной судьбе крестьянина, опутанного тенетами крепостничества. В «Антоне Горемыке» Григорович наконец-то по-настоящему овладел языком русской деревни. Может быть, поэтому новая повесть стоила писателю еще большего труда, чем предыдущая. Бывали дни, когда он буквально не мог выжать из себя ни строчки.
С этого времени Григорович понял, что работать он может только в Дулебине. В первой половине 1850-х годов здесь были созданы самые объемистые его произведения: романы «Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы». Однако в противовес первым повестям Григоровича, они не оставили значительного следа в русской литературе. Писатель явно был не в состоянии овладеть обширным материалом; крупные художественные формы оказались вне его возможностей.
Григорович пережил свою славу. Он постепенно отошел от активной литературной деятельности. Избранный секретарем «Общества поощрения художеств», он деятельно трудился на благо русского искусства, но его собственные замыслы новых романов и повестей были обречены остаться неосуществленными. В последние годы он бывал в Дулебине лишь наездами, особенно после смерти матери (в 1869 году). Но самым плодотворным периодом своей жизни он не переставал считать годы творческого подъема, неразрывно связанные с родительской усадьбой. Именно тогда им были написаны следующие знаменательные слова: «Я был на Волге в первые годы моего детства. В памяти моей успели изгладиться живописные холмы, леса и села, которые на протяжении многих и многих сотен верст смотрятся в светлые, благодатные волжские воды. Судьба забросила меня в другую сторону, перенесла на другую реку; с тех пор я не разлучался с Окою. Не знаю, обделила ли меня судьба или наградила, знаю только, что, прожив 25 лет сряду на Оке, я ни разу не жаловался. Я скоро сроднился с нею и теперь люблю ее, как вторую отчизну».
Помещичий опыт Салтыкова-Щедрина
По вошедшему в пословицу выражению призвание сатирика «писать черным по белому». К Салтыкову-Щедрину оно применимо как, пожалуй, ни к кому иному во всей мировой литературе. Кажется, он не произнес ни одного доброго слова в адрес России, ее государственного устройства и народного существования. По словам близкого друга Салтыкова-Щедрина «первого пушкиниста» П. В. Анненкова, он через всю жизнь пронес «непреодолимое отвращение» к помещичьему быту, в недрах которого выросло и воспитывалось всё поколение «людей сороковых годов». Салтыков-Щедрин инстинктивно видел свою задачу в том, чтобы клеймить этот быт «везде, где бы он еще оказался налицо»[118]. Следует отметить, что слова Анненкова относятся к 1863 году, когда Салтыков-Щедрин фактически только вступал на литературную стезю. Воспоминания детства всегда внушали ему горечь. Не лишне отметить, что замысел «Пошехонской старины» возник как ответ на наметившуюся в эпоху Александра III тенденцию идеализировать дореформенное время (подобно тому, как ныне всё больше находят положительных черт в «советском периоде»).
В самом названии последней книги Салтыкова-Щедрина очевиден замысел, приравнивающий ее к «Истории одного города». В русском фольклоре Пошехонье — страна лентяев и дураков. Пошехоньем называли либо земли вдоль реки Шексны (Шехонье), либо некоторые уголки Ярославской губернии (в их числе Романов-Борисоглебск). Но Салтыков-Щедрин расширенно назвал Пошехоньем весь жизненный уклад недавней старины.
Желчные страницы «Пошехонской старины» — горькое проклятье родному дому. Вот начало первой главы «Гнездо» (многозначительное название!): «Детство и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права. Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством и подневольною массою — к ним, в тесном смысле, и прилагается этот термин, — но и во все вообще формы общежития, одинаково втягивая все сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным. С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!»
Родовое гнездо писателя — село Спас-Угол, тогда Калязинского уезда Тверской губернии. Некогда оно называлось просто Спасским и свое необычное окончание получило в 1776 году по местоположению «в углу» — и уезда, и губернии; здесь сходились три губернии: Московская, Владимирская и Тверская. На протяжении столетий (с начала XVI века)
