Но чем больше власти забирает Босуэл в свои могучие руки, тем меньше ееостается на долю того, кому она принадлежит по праву, – на долю короля. Апостепенно усыхает и это немногое, и остается только воспоминание, звук пустой.Прошел всего лишь год, а как далеко то время, когда юная властительница пострастному влечению избрала Дарнлея, когда герольды всенародно возглашали егокоролем и, закованный в золоченые доспехи, он скакал в погоне за мятежниками!Теперь, после рождения ребенка, после того как выполнено его прямое назначение,несчастного все больше оттесняют на задний план. Все поворачиваются к немуспиной; пусть себе что-то болтает – никто его знать не хочет. Дарнлея больше незовут на заседания совета, не приглашают на торжества и увеселения; вечнобродит он в одиночестве, и холодная пустота одиночества следует за ним тенью.Где бы он ни находился, повсюду его со спины прохватывает сквозняком насмешки ипрезрения. Чужой, враг, он чувствует себя среди врагов в своей отчизне, в своемдоме.
Это полное пренебрежение, это внезапное переключение с горячего на холодное,очевидно, объясняется родившимся в женской душе отвращением. Но, как он ей ниопостылел, афишировать свое презрение было государственно-политическимпросчетом королевы. Тщеславного честолюбца нельзя было так безжалостновыставлять на поругание лордов, разум повелевал сохранить ему хотя бы видимостьпочета. Оскорбление обычно приводит к обратным результатам, оно и у слабейшеговызывает каплю твердости: даже бесхарактерный Дарнлей постепенно становитсязлобным и опасным. И он дает волю своему ожесточению. Когда, окружив себявооруженной стражею – убийство Риччо и ему послужило уроком, – он целые днипропадает на охоте, спутники нередко слышат от него угрозы по адресу Меррея идругих лордов. Он сам себя уполномочивает писать письма иностранным дворам,обвиняя Марию Стюарт в том, что она «не стойка в вере» и предлагая себя ФилиппуII в «истинные сберегатели» католицизма. Правнук Генриха VII, он домогаетсяучастия во власти и права голоса; как ни мягка, как ни мелка душа этогомальчика, где-то на дне ее теплится неугасимое чувство чести. Дарнлея можноназвать безвольным, но уж никак не бесчестным; даже наиболее сомнительные своипоступки он совершает, по-видимому, из ложного честолюбия, из повышенной тяги ксамоутверждению. И вот наконец – должно быть, палку перегнули – отверженныйпринимает отчаянное решение. В последних числах сентября он уезжает в Глазго,не скрывая своего намерения вскоре оставить Шотландию и отправиться в чужиекрая. Я с вами больше не играю, заявляет Дарнлей. Раз вы отказываете мне вкоролевских полномочиях, на что он мне сдался, ваш титул! Раз не даетеподобающего положения ни в государстве, ни у домашнего очага, на что мне вашдворец, да и вся Шотландия! По его приказу в гавани ждет оснащенный, готовый котплытию корабль.
Чего же добивается Дарнлей этой внезапной угрозой? Получил ли онсвоевременное предостережение, дошла ли до него молва о готовящемся заговоре ихочет ли он, зная, что не в силах противостоять этой своре, бежать, пока непоздно, туда, где никакой яд и кинжал его не достанут? Гложет ли егоподозрение, гонит ли страх? Или же вся эта похвальба – пустое фанфаронство,чистейшая дипломатия, чтобы запугать Марию Стюарт? Каждое из этихпредположений заключает в себе долю истины, а тем более все они, вместе взятые,– ведь в одном решении всегда соединяется много чувств и ни одно не должно бытьпредпочтено или отринуто. Там, где тропа спускается в сумеречные катакомбысердца, огни истории горят уже неясно: в этом лабиринте можно только осторожно,наугад нащупывать дорогу.
Однако Мария Стюарт серьезно напугана предполагаемым отъездом Дарнлея.Злонамеренное бегство отца из страны чуть ли не накануне торжественных крестин– каким бы это было ударом для ее репутации! А особенно теперь, когда у всехеще свежа в памяти расправа с Риччо! Что, если этот недалекий мальчик с досадыначнет трезвонить при дворе Екатерины Медичи или Елизаветы о том, что не служитей к чести! Как будут торжествовать обе ее соперницы, как станет издеватьсявесь мир над тем, что возлюбленный супруг так быстро сбежал из ее дома ипостели! Мария Стюарт спешно сзывает государственный совет, и впопыхах, чтобыпредупредить Дарнлея, лорды строчат большое дипломатическое послание ЕкатеринеМедичи, в котором все беззакония валят на Дарнлея, как на козла отпущения.
Переполох, однако, оказался преждевременным. Никуда Дарнлей не уехал. Этотслабый мальчик находят в себе силы разве лишь для мужественных жестов – не длямужественных поступков. Двадцать девятого сентября – лорды только что отправилив Париж свой навет – Дарнлей вдруг появляется в Эдинбурге, под окнами дворца;правда, войти он отказывается, пока не разошлись лорды; снова странное,необъяснимое поведение! Подозревает ли Дарнлей, что ему готовят участь Риччо,опасается ли войти во дворец, зная, что там засели его смертельные враги? Или,оскорбленный супруг, он хочет, чтобы Мария Стюарт низко ему поклонилась, моля овозвращении? А может быть, он явился проверить, какое действие произвела егоугроза? Снова загадка, как и многие другие загадки, которыми овеян образДарнлея!
Мария Стюарт не долго думает. У нее выработалось безошибочное умениесправляться со своим мозгляком-мужем, когда он вздумает разыгрывать из себябунтаря или господина. Она знает: нужно возможно скорее, как в ночь послеубийства Риччо, лишить его последнего остатка воли, пока он в своем детскомупрямстве не натворил худших бед. Итак, нечего с ним церемониться! Сноваизображает она кроткую овечку и, чтобы сломить его непокорство, идет на крайниемеры: тотчас же отпускает лордов, а сама спешит к упрямцу, ждущему в воротах, ис великими почестями уводит – не только во дворец, но, надо полагать, и наостров Цирцеи[47]– в свою опочивальню. Исредство действует безотказно: такова ее власть над этим юношей, прикованным кней всеми чувственными помыслами: наутро он уже послушен, как ребенок, и МарияСтюарт водит его на помочах.
Но нет пощады: беднягу снова ждет расплата, как и за ночь, подаренную емупосле убийства Риччо. Дарнлей, опять вообразивший себя господином иповелителем, вдруг наталкивается в аудиенц-зале на французского посланника и налордов. Как Елизавета в комедии с Мерреем, Мария Стюарт запаслась свидетелями.В их присутствии она громко и настойчиво допрашивает Дарнлея, пусть скажет «forgod’s sake»[*], почему он задумал уехать изШотландии, не дала ли она ему повод для такого бегства. Какое убийственноеразочарование! Дарнлей еще мнит себя счастливым мужем и любовником и вдругпредстать перед послом и лордами в роли обвиняемого! Сумрачно стоит он средизала, долговязый малый с бледным, безбородым, мальчишеским лицом. Будь оннастоящим мужчиной, вытесанным из более крепкого материала, ему бы самое времявыступить со всей твердостью, властно изложить свои претензии и не обвиняемым,а судьею предстать перед этой женщиной и своими подданными. Но где уж восковомусердцу оказать сопротивление! Словно пойманный шалун, словно школьник,боящийся, как бы у него не брызнули слезы бессильной ярости, стоит Дарнлей одинсреди большого зала, стиснул зубы и молчит – молчит. Он попросту не отвечает навопросы. Он не обвиняет, но и не извиняется. Встревоженные этим молчанием,лорды почтительно его уговаривают, как мог он помыслить оставить «so beautifula queen and so noble a realm»[*]. Но тщетно,Дарнлей не удостаивает их ответом. Это молчание, исполненное упорства и тайнойугрозы, все больше гнетет собравшихся, каждый чувствует, что несчастный лишь струдом владеет собой – вот-вот случится непоправимое; для Марии Стюарт было бывеличайшим поражением, если бы у Дарнлея достало силы выдержать этоубийственное, красноречивое молчание. Но Дарнлей сдается. По мере того какпосланник и лорды все снова и снова нажимают на него «avec beaucoup depropos»[*], он уступает и чуть слышнымголосом, угрюмо подтверждает то, что от него хотят услышать: нет, его супругане давала ему повода к отъезду. Марии Стюарт только того и нужно: ведь этимзаявлением несчастный себя осудил. Ее добрая репутация восстановлена вприсутствии французского посланника. Она облегченно вздыхает и заключительнымдвижением руки дает понять, что вполне удовлетворена ответом Дарнлея.
