выразительно указала глазами на объявление. – В этом случае мы разбираем содержимое сразу после открытия, готовим к продаже и раскладываем по полкам.
– Дневник-то зачем выкладывать? – в отчаянии спросил мужчина. – Кто его купит?
Одри пожала плечами.
– Дневник мы бы не выложили. Разве что признали бы его особенно важным…
Мужчина просиял.
– Тогда куда он мог подеваться? Раз вы его не продали.
– Здесь всем заправляю я, его принесли бы мне. Но этого не произошло. Мне очень жаль, мистер…
– Маунткасл, – тихо сказал мужчина и так тяжело вздохнул, что у Пип потемнело в глазах. Немедленно сказать им, что все это из-за нее! Ну нарушила она правила Одри, что с того? Кому есть до них дело, кроме самой Одри? Но лишиться дневника сейчас значило бы отказаться от надежды поговорить с Эвелин и получить ответы на все свои вопросы. Дневник послужит пропуском к ней в дом, тем более теперь, когда стало ясно, что она требует его назад.
– Если он всплывет, обязательно со мной свяжитесь, – попросил мистер Маунткасл, достал из кармана бумажник, вынул из него визитную карточку и положил ее на прилавок перед Одри.
После этого он молча покинул лавку.
Как только за ним закрылась дверь, Пип вылетела из подсобки со стопкой одежды в руках.
– Что это было? – спросила она небрежно, как будто не ждала ответа, а просто из вежливости.
– Ошибка при сдаче пожертвований, – объяснила Одри. – Люди очень беспечны с вещами, якобы дорогими их сердцу.
– Он, похоже, здорово огорчился, бедняга, – сказала Пип.
Одри хмыкнула и ушла ставить чайник.
Пип схватила с прилавка визитную карточку и спрятала в карман джинсов. Она оказалась перед дилеммой. Самым очевидным шагом было позвонить Николасу Маунткаслу – так его звали, судя по визитке, – и сообщить, что дневник у нее. Но если она так поступит, он попросту заберет у нее дневник, лишив возможности встретиться с Эвелин.
Или другой вариант: самой заявиться к Эвелин с рассказом, что она слышала, как Николас спрашивал про дневник. Недостаток этого плана был в том, что встал бы вопрос, почему она не отдала дневник ему. Эвелин могла не знать об исчезновении дневника, в этом случае Пип подвела бы Николаса. Это ее не очень смущало, и вообще, ей все больше нравился третий вариант: не признаваться, что она знает о поиске дневника, а просто принести его, как она и собиралась сделать. Так она познакомится с Эвелин, не сообщая ей о визите Николаса к ним в лавку.
Лучше всего было поспешить к Эвелин сразу после работы. Но в следующую секунду она спохватилась, что при ней нет дневника. Тогда завтра, в субботу, обычно по субботам она не работала в лавке. Отправиться к Эвелин прямо с утра и попытаться проникнуть в дом, используя дневник как приманку. Пользоваться беззащитностью старушки – не лучшее занятие, но ничего не поделаешь, к тому же она не намеревалась причинять ей никакого вреда. Цель – вызвать ту на разговор. Старушки любят поболтать, значит, Эвелин оценит представившуюся возможность. Пип придется наврать, что она не читала дневник, хотя это усложнит расспросы. Она покачала головой: зря она барристер, что ли? Ей ли не знать, как вытягивать из свидетеля информацию. Ей не составит труда вызвать одинокую пожилую леди на ностальгическую беседу.
Пип стала возиться с одеждой на полках, чтобы не раздражать Одри праздностью. Она уже преодолела брезгливость, которую поначалу испытывала к чужой ношеной одежде, и даже прониклась добрым чувством к вещам, к которым испытывали любовь их прежние владельцы. Иногда она забавы ради придумывала для той или иной вещицы целую историю: представляла купившего ее человека, который носил ее по особым случаям, а потом отдал в надежде, что ее будет с любовью носить кто-то другой. Сама она не хотела покупать такую одежду, но теперь лучше понимала весь процесс. Она постепенно стачивала свои острые углы, как прибой сглаживает за века опасный угол утеса.
Пип попыталась представить Николаса Маунткасла. Он был высокий и поджарый, хотя рядом с Одри любой выглядел бы поджарым. Довольно длинная курчавая шевелюра цвета имбирного пряника. Он откидывал волосы со лба, отчего лицо казалось очень вытянутым, нос длинный, под стать лицу. Первое слово, приходившее Пип на ум при мысли о нем, – долговязый. Есть ли у него сходство с Эвелин? Она затруднялась сказать что-то о внешности женщины в окне, тем более – об их фамильном сходстве.
Он очень старался заполучить обратно дневник – не то стыдился, что потерял его, не то боялся гнева Эвелин. Из его разговора с Одри напрашивался второй вывод, хотя это не совпадало со сложившимся у Пип мнением о пожилой леди. Что ж, за годы после гибели Скарлетт у нее мог испортиться характер. Вдруг она превратилась в желчную брюзгу, довольствующуюся обществом стаи кошек и отвергающую любые предложения о помощи?
Пип улыбнулась и подавила смешок. Ну и занятие – ломать голову о незнакомке! Безумие, граничащее с наваждением. После того как она нашла дневник, его содержание и сама Эвелин не выходили у нее из головы. Она знала, что это ненормально, но ее жизнь после трагедии утратила всякую связь с обыденностью. Назвать свою жизнь здоровой у нее тоже не поворачивался язык. Она знала, зачем зацикливается на дневнике: чтобы не думать о Доминике. Впрочем, всякий раз, вспоминая его поневоле, Пип мало-помалу расставалась с грустью. Чем дольше она жила дома, тем более чужой становилась для нее Роз. Она меркла в ее памяти, как лишаются аромата ее тезки-цветы, застоявшиеся в вазе. Доминик любил Роз, вернее, свое представление о ней; Пип терялась, что верно, что нет. Но когда Роз стала чахнуть, зачах и интерес Доминика к ней, а уж Пип и вовсе его не привлекала. Теперь она считала, что это о многом говорит. Не значит ли это, что все к лучшему? Возвратившись в Лондон, она будет чуть ли не ежедневно сталкиваться с Домиником на работе, но эта мысль нисколько ее не тревожила. Это тоже было не зря.
Впервые у нее зародилась новая мысль, сперва осторожная, как улитка, навострившая рожки из страха опасности: не начать ли ей подыскивать новую квартиру? Нельзя же всю оставшуюся жизнь жить здесь, в захолустье? Рано или поздно придется вернуться и возобновить работу, а значит, и найти жилье. Лучше перевезти вещи на новое место, чем сюда, на ферму. Ей казалось, что если увезти все нажитое в Суффолк, то больше она отсюда не выберется, будет думать, что потерпела неудачу; в городе найдутся
