где-то в своих детских дневниках написал: «Мечтаю писать хоть вполовину как Стругацкие». С тех пор прошло много лет, я за это время прочитал очень много и очень разных писателей, а вот мечта писать как Стругацкие по сей день почему-то жива…
Апрель и май в Москве, если тепло, фантастичны — поздно темнеет, сумерки бесконечны, скинута наконец осточертевшая зимняя одежда.
Вообще, интересно, что многое, услышанное в детстве, воспринимается как догма, хотя с последующим жизненным опытом анализируется и подвергается пересмотру, но глубокая, подсознательная вера во что-то, запавшая в душу с детства, остается. Например, бабушка Лившиц утверждала, что порезаться ржавой железякой — это стопроцентное заражение крови. От чего — от феррум-три-о-четыре? Другое дело, что ржавая железяка часто бывает грязной. А еще бабушка утверждала, что «зеленое яблоко — это первый шаг к дизентерии». Этим ценным бабушкиным наблюдением я и поделился со своим другом и сокурсником Вовой Блюминым, в просторечии называемым «наш Ильич» из-за имени-отчества. В это время Владимир Ильич как раз сидел на яблоне, поглощая незрелый плод. О Вове немного подробнее напишу чуть ниже, а здесь просто хочу отметить его склонность к глубокому клиническому мышлению.
«Клещ (это моя институтская кличка), — ответил с дерева Владимир Ильич, — путь заражения дизентерией — орально-фекальный, а наделать на дерево очень сложно!» «А действительно, Вовка-то прав! И медицина права!» — подумал я, к тому времени студент-медик пятого курса. Получалось как бы раздвоение — с одной стороны, я учился чему-то, но какие-то детские представления спокойно и без критики уживались во мне с новыми знаниями.
Садом Строителей назывался крошечный парк, располагавшийся между Малыми и Большими Каменщиками. Или, как часто произносят дети, в одно слово, — «Садстроителей». Я, например, считал, что через Москву протекает «Москварика», и был очень удивлен, когда где-то прочел или услышал словосочетание «река Москва» — что это такое? Садстроителей — где-то на задах старых полудеревенских и полуразвалившихся усадьб и даже конюшен (мой знакомый юный юдофоб Юша как раз проживал в бывшей конюшне) — казался в детстве целым миром, поделенным на множество более мелких географических объектов: например, Горка, огромная «статуя́» (девушка, бросающая мяч, — видимо, весло метнуть она уже успела, а теперь стремилась поразить противника мячом), забор — всё это были отдельные малые миры в большом мире сада.
В этом саду меня, двухлетнего, познакомили с Таней Альбац — увы, и ее с нами уже нет, — которая впоследствии вышла замуж и стала Татьяной Комаровой, а затем — популярным телекомментатором, особенно в горбачевский период. С Таней мы потом учились целый год в одном классе — после первого класса она уехала жить на улицу Королева, в соседний с телебашней дом. Впрочем, тогда телестудии «Останкино» еще не было, а была только студия на Шаболовке, и вообще, тогда новое Танино местожительство казалось невероятно отдаленным от прежнего — просто другой конец света. Спустя какие-то двадцать лет, уже живя на Дубровке, я радовался, что живу почти рядом с работой — а работал я тогда в соседнем с Таней дворе, в Останкино. Из окна была видна телебашня. Опять я возвращаюсь к тому, что масштабы детства и взрослой жизни несопоставимы.
В школу я также ходил через этот Садстроителей, но было еще куча возможностей, удлиняющих дорогу на несколько минут: вместо 10 минут — двенадцать-пятнадцать. Но почему-то считалось очень важным идти самым коротким путем в школу и обратно — а обратно ходить было временами чревато: на обратной дороге водилась мелкотравчатая дворовая шпана — неприятные дети из семей, населяющих конюшни и дворовые службы. Серьезной угрозы эта шпана не представляла, но могла оплевать меня, закидать снежками, долго противными фальцетами обидно дразниться: «Миша — толстый академик Лы́сенко!» Интересная дразнилка, между прочим — мое имя произносилось через «щ», «Мища», а фамилия популярного в прошлом ученого — с ударением на первом слоге.
Но почему-то я упрямо тащился домой именно через этот садик. Там же проживал уже упомянутый мною Юша — голубоглазый сын алкоголика, двумя классами меня старше. Он был другом и одноклассником моего соседа по дому Лешки Рыжкова. Лешка был из благополучной интеллигентной семьи, но почему-то обожал водиться со всякими «юшами» и прочими придурками. Юша, если ему случалось быть дома к моему возвращению из школы, всегда ко мне цеплялся, а так как он был старше, то, соответственно, и сильнее. У Юши был соседи по конюшне — Зиновий с сыном Иосифом, и через Рыжкова я знал, что Юша не упускал шанс плюнуть им в кастрюлю. Именно в компании Юши и Рыжкова в возрасте тринадцати лет я впервые выпил тайком от родителей. Насколько я знаю, Юша в дальнейшей жизни пошел по алкогольным стопам отца.
А вот отношения с Рыжковым я поддерживал до самого отъезда в Израиль — потом они прервались. Вообще, наши семьи были как-то связаны по четырем поколениям подряд — жили мы и на Каменщиках, и на Пролетарке в одном доме, причем Рыжков — и там, и там- на пятом этаже, а я с переездом снизил этаж — с четвертого на очень низкий первый, почти полуподвал. Так захотел дед Лифшиц — для удобства бабушки. Наши с Рыжковым деды работали вместе в каком-то «Гипротяжмаше», или «Главтекстильпроекте», уже не помню. Наши с Лешкой дети учились в одном классе. Но потом он начал многократно жениться/разводиться, и, оставив проживать первую бывшую жену Лену вместе со своей мамой и дочкой, стал кочевать по Москве. Лешкин отец, заслуженный артист (уж не помню, СССР или РСФСР), приехал в Москву с дачи (дело было в жаркие летние дни конца 1980-х) и умер. Спустя пару дней его обнаружили, и выяснилось, что в перестроечном бардаке утратилась возможность убрать тело покойного из дома. Напоминаю — это было летом, в жару. Лешина мама (за долгие годы ставшая нам почти родственницей) от отчаяния говорила, что готова была поставить дворовым алкашам бутылку — лишь бы зарыли где-нибудь, хоть во дворе.
C Садом Строителей связано одно очень неприятное воспоминание. Как-то зимой, думаю, еще в начальной школе, я шел домой после уроков, как всегда через «опасный садик», и смотрю — целая компания разновозрастных детей модернизировала игру в снежки: кто-то притащил много тонких стеклянных трубок, и все втыкают эти трубки в мягкий снег, он в трубку набирается, а потом с другого конца в трубку дуют — и мягкий снег веером летит в нужную сторону.
Меня тут же такой трубкой вооружили, я засунул ее в рот, воткнув предварительно в снег,
