разрешили авторучки, но не всем сразу, а поочередно — во время урока учительница тихо трогала очередного счастливца за плечо и шепотом говорила на ухо: «Тебе уже можно!» Это означало, что не нужно будет макать перо в чернильницу и пользоваться перочисткой, а можно попросить родителей купить авторучку. Больше всего ценились «поршневые» авторучки, но чаще в ходу были оставляющие кляксы чудовища с пипеткой на конце чернильного баллончика. Чернила на уроках заканчивались, как всегда, в самый неподходящий момент, и тогда мы капали чернила из одной ручки в другую. Процесс напоминал «дозаправку в воздухе» стратегического бомбардировщика.
Шариковые ручки появились в начале 1960-х и были вроде как полулегальными — само их существование признавалось, но пользоваться ими в школе не очень-то разрешали, ими немного спекулировали — в магазине их почти невозможно было купить, но помню длиннющую в сотни человек очередь в писчебумажный магазин — там «выбросили» эти ручки. А в «металлоремонтах» стояли аппараты, которые наполняли пустые, использованные стержни шариковых ручек.
С приходом в школу возникла проблема не только с тем, как писат́ ь, но и как пис́ ать (как минимум, о большем я не говорю). В детский сад я не ходил, и от этого навыки публичного отправления естественных потребностей были мне не привиты, и поэтому, зайдя в первый раз в школьный туалет, я был в шоке — перегородки между кабинками были выбиты, из бетонного пола торчали четыре унитаза без сидений и воняло чем-то гадким, но не дерьмом, а чем-то похуже. Так что первые несколько школьных дней я терпел до скрежета зубовного и ждал окончания уроков, чтобы забежать в какой-нибудь двор. Потом как-то привык.
Потом снова поменяли школьную форму, и вместо чего-то полувоенного, как раньше, она стала напоминать нечто бесформенное. На брюках было 16 пуговиц! Но в младших классах было разрешено ходить в шортах, по-моему, где-то даже сохранилась фотография, на которой я в них. Шорты продержались очень недолго, кажется, один год. Брюки с пуговицами и крючками я надел впервые в жизни, поэтому после урока физкультуры никак не мог в правильном порядке застегнуть все, что необходимо.
На переменах мы, «как горох», по выражению той же Анастасии Ивановны, носились по коридору, и я как-то налетел на учительницу из параллельного класса Валентину Макаровну — сейчас я понимаю, что это была просто девица лет двадцати с небольшим, с модной прической «под Бабетту» и вообще вида довольно блядcкого, а тогда я просто наступил на ногу Взрослому Человеку и Учителю. Видимо, досталось ей от меня здорово — «Бабетта» вскрикнула и с размаху залепила мне по уху. Я, конечно, во весь голос заревел. Для меня это была катастрофа, крушение основ мироздания — в свои семь лет я был уверен, что в школе детей не бьют, и тут мир обрушился! Я был уверен, что Макаровну незамедлительно должна постигнуть какая-нибудь ужасная кара — какая точно, я не знал, но не сомневался — покарают ее неотвратимо и строго! Детей ведь в школе не бьют! По крайней мере, учителя!́ И как же я был неправ! Оказалось, что надо извиняться мне, а полученная мной затрещина прошла незамеченной. Все обступили и жалели покалеченную, а мне, жестоко обиженному, никто даже не посочувствовал.
Как-то Анастасия Ивановна использовала в качестве учебных пособий, когда мы «проходили» многонациональность СССР, армянку Фиру, татарина Колю и меня.
«Вот Коля сидит — он татарин, вот Миша сидит — он еврей, вот Фира — она армянка, и все мы живем в одной стране и ко всем относимся одинаково». Татарин Коля на перемене потрогал меня за рукав — видно, он что-то слышал про евреев, но не подозревал, что они так близко от него расположены, и вообще, видимо, пытался понять, из чего евреи сделаны — из того же материала, что и он, или из другого.
Анастасия Ивановна многое нам рассказывала и сверх программы, расширяя наш детский кругозор. Например, она очень переживала за Русь и считала, что, «если бы не монголо-татарское эго, мы бы жили куда лучше и богаче».
А еще она как-то рассказала классу о том, как СССР помогал какой-то развивающейся стране, когда там наступил там голод. Вкратце дело было так: «Американцы послали туда вагон гнилой ржи, а Советский Союз — корабль золотой пшеницы!»
Так и видится мне с тех пор этот чудесный корабль, нагруженный щедрой русской рукой! И почему-то до сих пор немного верится в эту сказку.
Уже позже, когда я учился в пятом классе, произошел такой случай: как-то на урок труда в слесарную мастерскую — там занимались мальчики, девочки учились домоводству отдельно, — пришла учительница истории для того, чтобы прочитать нам статью из газеты «Правда».
Статья называлась «Хунвейбины выполняют приказ».
Привлеченные неожиданным, почти неприличным словом, мы все как были — в «спецодежде»: в фартуках и с беретами на стриженных под полубокс головах, — сгрудились вокруг исторички, не понимая, о чем пойдет речь.
«Хунвейбины — это “красные охранники”», — объяснила нам историчка и в доступной для пятиклашек форме рассказала про китайскую культурную революцию — в точности как позже ее воспел Высоцкий. Только у Высоцкого получилось смешно и талантливо, а в «Правде» — нет.
Среди прочих бесчинств хунвейбины вывешивали плакаты на стенах, которые назывались «дацзыбао». И вот по прошествии многих лет я случайно убедился, что по этим двум китайским словам как бы проходит разделительная грань поколений — наши друзья, взрослые уже люди, но родившиеся в шестидесятые, слов этих не знают. Я убедился в этом случайно, а убедившись, страшно удивился — мне эти слова казались так же прочно вошедшими в русский язык, как слово «пюре» или «пальто». Оказалось, слова эти испытания временем не выдержали — и когда кто-то небрежно бросил «на доске объявлений опять дацзыбао вывесили», ответом ему были удивленные взгляды. Пришлось объяснять.
Лет в 14 я подружился с Юрой Шапигузовым — увы, его уже нет с нами. Юрка (полный тезка моего сына — Юрий Михайлович) учился в параллельном классе. Мы сблизились на почве любви к научной фантастике (середина 1960-х — эпоха ее расцвета) и весенними вечерами подолгу ходили по Москве — из букинистического в букинистический, пили страшно вкусный молочный коктейль, по два стакана на брата, и, напившись до ушей, шли опять в магазины — от Столешникова на Арбат. Результатом такого похода была толстенная стопка книг, в которой явная макулатура соседствовала с действительно хорошими книгами. И именно в тот период, прочитав «Полдень, XXII век», я
