не были обычными кочевниками; также их нельзя было сравнить с различными «малыми народами» Сибири, которые при царском правлении балансировали на грани вымирания[299]. Они были умны и легко приспосабливались, и, как мы увидим дальше, их приспособляемость сулила больше преимуществ, чем могла предложить политика «невмешательства».
Сотрудничество казахов – вторая сторона уравнения – было обусловлено несколькими факторами, из которых одни легче подтвердить, чем другие. Пусть не все казахи с русским образованием происходили из знатных семей, но вполне очевидно, что сотрудничество с царскими институтами и принятие их ценностей являло собой новый и потенциально жизнеспособный источник авторитета, который можно было использовать против того, что они считали пагубным влиянием местных управленцев [Khalid 1998][300]. Сам факт завоевания степи и несомненные богатство и сила Российской империи наводили на нелестные сравнения и мысль о необходимости принимать все предложения царских чиновников. Абай с драматическим преувеличением писал, что материальный разрыв велик настолько, что «о [просвещенных и знатных] русских и речи нет. Нам не сравняться с их прислугой» [Кунанбаев 1993: 142][301]. Эти стимулы хорошо сочетались друг с другом. Если существующие власти стоят на пути материального прогресса, то необходимы новые вожди и новые союзы.
Едва ли эмоциональная сторона вопроса может быть подтверждена документами, но она, несомненно, важна. В контексте советской историографии «дружбы народов», из всех сил пытавшейся выявить «хороших» русских внутри реакционного царского империализма, существовавшие взаимоотношения между казахами и русскими всячески приветствовались[302]. Отношения Абая с Михаэлисом (и с С. С. Гроссом), в частности, имеют огромное значение для объяснения его поведения в дальнейшей жизни. Историк А. Жиреншин, например, отмечает, что дружба Абая и Михаэлиса началась, когда Абай спросил в Семипалатинской городской библиотеке роман Л. Н. Толстого, который в то время читал Михаэлис [Жиреншин 1959:187]. Откуда бы ни взялись эти истории, рассказ о «дружбе» возник сразу же после смерти Абая: Букейханов в некрологе 1907 года приписывал Михаэлису и Гроссу огромное влияние на образование и просвещение Абая, и под слоями мифа, несомненно, скрывается какой-то факт[303]. В условиях, когда мало кто из выдающихся казахов не ощутил на себе тяжких последствий произвола правящих чиновников, не кажется надуманным, что общение, даже дружба, с людьми, которые относятся к тебе как к потенциально талантливому и интересному человеку, кажется предпочтительнее, чем попытки сблизиться с управленцами, видящими в тебе лишь до смешного отсталое «дитя природы», или просто заняться оптовой торговлей и разориться[304].
Таким образом, как у казахов, так и у русских были сильные стимулы к участию в ряде институтов, жизненно необходимых для установления (а при определенных условиях и для осуществления) имперской власти в степи, несмотря на их сомнительное положение по отношению к начальству и пестрый состав участников процесса. Однако пространство для дискуссий в этих институтах было более ограниченным, чем в эпоху Временного положения, в силу политических изменений как на местном уровне, так и в Санкт-Петербурге.
Переселение и колонизация: новый этап
В 1890-е годы, в период расцвета КСГ и ПКСО, крестьянская колонизация занимала в административной повестке дня намного более важное место, чем в 1880-е годы, когда И. Алтынсарин предполагал, что казахи способны перейти к оседлому быту или развивать скотоводство без опеки или поощрения со стороны крестьян-колонистов. Переселение славянских крестьян в Казахскую степь еще не достигло своего апогея, но миграционное законодательство и фактическое перемещение крестьян изменили ситуацию так, что колонизацию нельзя было игнорировать или оставлять без внимания при обсуждении будущего казахов.
Новый этап мер, принимаемых царским правительством в вопросе о переселении крестьян – вопросе, в отношении которого оно поначалу проявляло нерешительность и недоверчивость, – начался в 1881 году, когда Александр III поддержал временный ограничительный закон, разрешающий крестьянам мигрировать, чтобы компенсировать нехватку земли, ощущавшуюся в некоторых внутренних регионах империи [Treadgold 1957: 76–78][305]. В 1889 году появился менее строгий и более широко обнародованный закон о переселениях, предполагавший ограниченную государственную помощь, зависящую от наличия свободных государственных земель, крестьянам, причины переселения которых «заслуживали внимания» [Там же: 78–79]. Во многих отношениях 1890-е годы были периодом активизации этой политики. Степное положение 1891 года внесло в степное земельное право изменения, позволившие освобождать государственные земли для крестьян-переселенцев. Временное положение 1868 года объявляло все пастбища, используемые казахами-скотоводами, государственной собственностью, предоставляемой им на правах долгосрочной аренды; согласно статье 12 °Cтепного положения, любой участок из этих казенных земель, оказавшийся излишком для казахов, мог быть изъят и передан в распоряжение государства[306]. Кроме того, крестьяне прибывали в степь вне установленного порядка переселения, спасаясь от страшного голода 1891–1892 годов. В 1896 году была построена новая Транссибирская железная дорога до реки Обь, что облегчило и ускорило сообщение с новыми землями. В том же году, вслед за рядом мер, направленных на поощрение переселения, было создано отдельное Переселенческое управление для надзора за движением переселенцев; была также организована экспедиция под руководством земского статистика Ф. А. Щербины, чтобы определить количество «излишков» земли, которые можно было отдать в распоряжение переселенцев [Там же: 120–121]. Короче говоря, это был период постоянно растущей институциональной и финансовой вовлеченности в деятельность по переселению крестьян в степь. В свете прежних правительственных фантазий, в которых крестьянин рассматривался как носитель культуры, способный помочь казахам осесть на земле и обучить их земледелию, новые обязательства подразумевали как средства, так и посредников, с помощью которых казахов можно было бы сделать «цивилизованными».
Расширяющееся присутствие поселенцев в степи и развитие правовой базы и институтов, облегчавших их передвижение, было единственным важнейшим вопросом, мотивировавшим дискуссии о будущем региона. Как мы увидим, и царские чиновники, и казахские посредники выдвигали целый ряд аргументов о целесообразности и желательности колонизации, оседлости и земледелия в степи. Но эти дискуссии могли состояться только при наличии интеллектуальной общности, которая, если судить по публикациям в КСГ, складывалась из двух важных убеждений: во-первых, что казахи нецивилизованны и нуждаются в совершенствовании; во-вторых, что научные знания, проверенные опытом, станут лучшим двигателем прогресса в степи.
Отсталость: двустороннее формировании идеи
Чтобы включить степь в идеологию цивилизационного прогресса, требовалось, в отличие от акынов эпохи зар заман, представлять себе далекое (доимперское) прошлое степи гораздо менее радужным, чем ее настоящее. В то же время нельзя было считать настоящее однозначно благополучным: это исключило бы необходимость дальнейшего прогресса под крылом имперского государства. В публикациях КСГ и краеведов казахские посредники и царские управленцы формировали образ степи, находившейся на полпути между первобытной дикостью и европейской цивилизацией.
