Казалось, что мать не расслышала или не поняла6, иначе бы помогла советом, лаской... Да так ли это? И буря шумела на дворе, мешала соображать. Нина Ивановна уже лежала в постели, укрывшись голубым одеялом, и держала в руках книгу.
— Мама, выслушай меня! —проговорила Надя. — Я тебе все объясню, только выслушай меня, бога ради!в Андрея Андреича я не люблю и не могу любить, не могу! Пойми, не могу! Раньше он нравился мне, пусть так, но теперь мне все ясно, я понимаю этого человека. Ведь он же не умен, мама! Господи боже мой! Пойми, мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села и застучала босыми ногами о пол. —Тыи твоя бабка мучаете меня! —сказала она, вспыхнув. — Я житьхо- чу!Шить! —повторила она и раза два ударила кулачком по груди.—Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!
Она горько заплакала, легла и свернулась под одеялом калачиком, и показалась такой маленькой, жалкой. Надя пошла к себе, оделась и, севши у окна, стала поджидать утра. А кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал...
гБабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Утро было серое, тусклое, безотрадное, хоть огонь зажигай, все жаловались на холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в углу у кресла и опустила на него голову. .
Что? — спросил Саша.
Не могу! — проговорила она и встряхнула головой. — Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не постигаю! —продолжала она, глядя на Сашу большими воспаленными глазами; лицо у нее было бледное, тощее.— О боже мой, еще немного и я, кажется, с ума сойду... я упаду!
Она опять склонила голову на кресло и продолжала, стараясь говорить тише, чтобы не услышали в зале:
Жениха я презираю, себя презираю, бабушку презираю, маму презираю... Я погибла!
Ну, ну... —проговорил Саша тихо и засмеялся.— Это ничего... хорошо. Значит, вам уехать надо... Ну, что ж!д
И Саша опять засмеялся и начал притоптывать туфлями, как бы танцуя от радости.
Чудесно, — сказал он, потирая руки. — Завтра, значит, вы поедете на вокзал меня провожать...® Так... Я багаж ваш заберу в свой чемодан и билет вам возьму, и когда третий звонок, вы войдете в вагон, мы и поедем. Паспорт у вас есть?
Есть, — сказала она, поднимаясь и поправляя волосы®.
Хорошо... Так...
На глазах у нее заблестели слезы.
3Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь11, — сказал Саша, помолчав. — Увезу вас, будете учиться, а там пусть вас носит судьба! Итак, значит, завтра поедем?
О да! Бога ради!
Наде казалось, что она очень взволнована, что на душе у нее тяжело, как никогда, что теперь до самого отъезда придется страдать и мучительно думать, но едва она пришла к себе наверх и прилегла на постель, как тотчас же уснула и спала крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой, до самого вечера.
V
Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто, пошла наверх, чтобы еще раз взглянуть на мать, на все свое; она постояла в своей комнате около постели, еще теплой, осмотрелась, потом пошла тихо к матери. Нина Ивановна спала, в комнате было тихо... Надя поцеловала мать и поправила ей волосы, постояла минуты две... Потом, не спеша, вернулась вниз...
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым верхом, весь мокрый, стоял у подъезда.
Не поместишься с ним, Надя,— сказала бабушка, когда прислуга стала укладывать чемоданы. — Оставалась бы дома. Ишь ведь дождь какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша, говоря что-то бабушке, которая стояла в дверях заплаканная и крестила отъезжавшего, подсадил Надю, укрыл ей ноги пледом. Вот и сам он поместился рядом.
В добрый час! Господь благословит! — кричала с крыльца бабушка.— Ты же, Саша, голубчик, смотри, не пей в Москве!
Да я не пью, бабуля!
В Москве нельзя не пить! Сохрани тебя царица небесная!
Ну, погодка! — проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее ясно было,что она уедет непременно, чему она все-таки не верила, когда прощалась с бабушкой, когда глядела на мать. Прощай, город! И все ей вдруг припомнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира, и нагая дама с вазой, и все это уже не пугало, не тяготило, а было наивно, мелко и уходило все назад и назад. А когда сели в вагон и поезд тронулся, то все это прошлое, такое большое и серьезное, сжалось в комочек, и разворачивалось громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так мало заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеленое поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость вдруг перехватила ей дыхание, она вспомнила, что она едет на волю, едет учиться, а это все равно, что когда-то очень давно называлось уходить в казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась...
Проехав три станции, послали домой телеграмму. Потом Саша всю дорогу пил чай и говорил без умолку[58]. Обыкновенно, напившись чаю, он начинал беседовать с пассажирами, с кондукторами, рассказывал смешное, ходил по вагонам, изумлялся и все говорил Наде, хватая себя за бока:
Ну, публика, доложу я вам!
А потом опять принимался за чай. Даже под конец скучно стало.
На другой день перед вечером приехали в Москву. Саша около вокзала побранился с извозчиком и сильно закашлялся, и когда Надя, прощаясь пожимала ему руку, то он никак не мог удержаться от кашля, был бледен, и говорил, что дорога утомила его. Он остался в Москве, а Надя поехала дальше в Петербург.
VI
В Петербурге Надя получала почти каждый день телеграммы и письма; пришли деньги, посылка с платьем. В октябре не надолго приезжала Нина Ивановна; лицо у нее было виноватое, испуганное, как будто она ожидала, что Надя нагрубит ей или спросит, зачем она приехала.
А я в Петербурге еще не была. Хороший город! —сказала она, как бы желая дать понять, что самое тяжелое, самое страшное уже пережито и что лучше не говорить обо всем этом.
Напившись чаю, она рассказала, что в то утро поджидали Надю до обеда и не беспокоились, но когда пришла телеграмма, то все поняли, все стало ясно3,
