сумел составить правильную картину произошедшего».
Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-либо другому в его интересах. Здесь постоянно случается так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как просящий, несомненно, дает себе правильный ответ: «Он не заинтересован в этом, иначе не позабыл бы». Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому прощают, как близоруких, если те не кланяются на улице[142]. Такие люди забывают все свои мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются ненадежными в мелочах и требуют, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не обижались, не усматривали тут черт характера, но сводили все к органическим недостаткам[143]. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти верную мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что тут мотивом, использующим конституциональный фактор для своих целей, выступает необычно большая доля пренебрежения к другим людям[144].
В других случаях мотивы забвения обнаруживаются не так легко, но, будучи найденными, они возбуждают немалое удивление. Так, я замечал в прежние годы, что при большом количестве визитов к больным если и забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллеги. Испытывая понятный стыд, я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому же обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя на пресловутых «шпаргалках» все то, что он собирается сообщить врачу. Чаще всего слышишь, что он не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь, что записал себе здесь кое-что, так как все забывает. Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам, что об этом уже сказано. По-видимому, своей запиской он лишь показывает один из симптомов, то обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения неясных мотивов.
Далее остановлюсь на недугах, которые затрагивают большинство здоровых среди знакомых мне людей, а также меня самого. Признаю, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгий срок забывал возвращать одолженные книги, которые хранил долгое время, или (что случалось с особенной легкостью) из-за забывчивости откладывал оплату счетов. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой приобрел дневной запас сигар, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают, и я мог поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но это небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное, не лишена связи с размышлениями о моем бюджете, которые занимали меня в продолжение предыдущего дня. Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), лишь отчасти преодолена культурой и воспитанием[145].
Боюсь, что со всеми этими примерами мое изложение превращается в банальность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на то, что всем известно и что все одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно их использовать. Не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Сущностное отличие научной работы проистекает не из особой природы объектов изучения, а из более строгого метода установления фактов и стремления к выявлению всеобъемлющей связи.
По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в целом установили, что они забываются тогда, когда против них восстают неясные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаруживается другой механизм забывания: встречная воля переносится на данное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим другим и содержанием данного намерения возникла какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя в центр города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине забывания. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если на письме обозначаю промокательную бумагу словом Löschpapier, то говорю обыкновенно Fließpapier. Fließ же – фамилия одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам[146]. Отделаться от этих мыслей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследствие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.
В следующем случае проволочки непосредственная встречная воля совпадает с более определенной мотивировкой. Я написал для издания «Пограничные вопросы нервной и душевной деятельности» небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование сновидений». Господин Бергман (издатель) выслал мне из Висбадена корректуру и просил ее просмотреть немедленно, так как хотел издать этот выпуск еще до Рождества. В ту же ночь я выправил корректуру и положил ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Однако утром я забыл о ней и вспомнил лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же я забыл о корректуре и после обеда, вечером и на следующее утро. Наконец я взял себя в руки и на следующий день после обеда опустил корректуру в почтовый ящик, недоумевая, каково могло бы быть основание этой проволочки. Очевидно было, что я не хочу ее отправлять, но почему, сказать не могу. Во время этой же прогулки я заглянул к своему венскому издателю, который выпустил ранее мое «Толкование сновидений», сделал у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, сказал: «Вы знаете, я написал новую работу о снах». – «О, я просил бы вас тогда…» – «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для подборки Левенфельда и Куреллы». Он все-таки выразил недовольство, обеспокоился, что эта статья повредит сбыту книги. Я возражал ему и в конце концов спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне публиковать эту статью?» – «Нет, ни в коем
