Что бы ни говорил Бахтин, Славка всё равно осталась с ним.
Он побеждал всю жизнь. Он просто не умел иначе.
И пусть я никогда с ним не соревновался, он снова победил.
Да, он сделал как она хотела: её отпустил.
Но она вернулась не ко мне. Она приходила ко мне, но вернулась — к нему.
Я натянуто улыбнулся.
— Удачи тебе, Рим Азаров! — крикнул он вслед.
— И тебе, Максим Бахтин. И тебе, — кивнул я и вышел.
Глава 28— Ну что, дружище, приехали, — открыл я дверь машины Командору.
Он осторожно спрыгнул и потрусил к своим любимым «столбикам» у подъезда.
Я собрал с пассажирского сиденья материалы дела о пропавших девочках, которыми щедро поделился Годунов и пошёл за псом, крепко прижимая к себе увесистые папки, а подбородком к ним — коробочку с кнопками.
На душе было пасмурно, не смотря на солнечный день.
В моей душе теперь всё время было сыро, промозгло, хмуро и шёл непрекращающийся дождь.
Если бы не эти папки, не горе людей, что было куда весомее моих личных трагедий, как бы эгоистично и жестоко это ни звучало, не знаю, как бы я держался.
Родители потеряли детей, трёх чудных девочек, которые ушли из дома и не вернулись. И, может быть, уже никогда не вернутся, а я… что потерял я?
Малышку, что нашла родную любящую семью?
Так ей там лучше. Это её дом, её родные, её отец.
Любовь всей своей жизни?..
Нет, про Славку лучше было не думать.
Может, потери мои были и не так тяжелы, как у родителей пропавших девчонок, но болело, к сожалению, не меньше. Как бы ни старался я обесценить и преумалить свои утраты, всё равно чувствовал себя скверно.
И пытался глушить чувства работой.
Я читал и перечитывал показания свидетелей и оперативную информацию. Как сказал Мент, свежим взглядом разглядывал фотографии, всматривался в лица и здания на снимках. На стене в своей опустевшей комнате даже повесил пробковую доску и карту, где тоже ставил точки цветными копками, чертил линии, делал пометки на сносках, стараясь ничего не упустить.
Новую партию кнопок, что лежали сейчас поверх папок, я купил именно для этого.
Всё ещё придерживая их подбородком, я открыл дверь подъезда.
— Командос! — крикнул, не видя куда убежал пёс.
— Привет! — раздался сбоку знакомый голос.
Я вздрогнул от неожиданности, коробка с кнопками соскользнула и цветные гвоздики рассыпались по ступеням.
— Да чтоб тебя! Как ты всегда вовремя, Полина, — покачал я головой.
Швырнул на край парапета документы и присел, чтобы собрать разлетевшуюся канцелярию.
— Я не специально, — кинулась она мне помогать.
На эту суету притрусил пёс.
— Ну, слава богу, соизволили вернуться, сеньор Командор, — покачал я головой, со всей силы стараясь игнорировать Полину.
Она неловко кашлянула, когда второй раз открыв дверь подъезда, я пригласил только пса.
— Можно мне войти? — спросила робко.
— Зачем? — бросил я через плечо.
— У меня есть кое-что для тебя. Я ненадолго.
Я молча кивнул.
В квартире так же молча прошёл в спальню, на ходу снимая куртку.
Теперь эта комната больше не была похожа ни на детскую, без Стешкиных вещей и игрушек, ни на спальню — половину кровати я завалил бумагами, а на второй спал порой не раздеваясь. Она стала похожа на кабинет Мента — запущенное логово отпетого холостяка с грязной посудой на тумбочке и пустыми пивными бутылками на подоконнике.
Я искоса глянул на топчущуюся в дверях комнаты Полину.
Усмехнулся: и как мне в голову пришло, что Мент хотел с ней замутить. Сейчас-то я понимал, к чему он завёл тот сложный разговор, но тогда какая только дичь не лезла в голову.
И сдержался спросить: что же сейчас ты не ставишь руки в боки, не орёшь, не командуешь, а неловко топчешься на пороге, дорогая?
— Вот, — подала она документ. А когда я не протянул руку, чтобы его взять, усердно делая вид, что перебираю бумаги, положила передо мной на кровать. — Это свидетельство о разводе. Мы больше не женаты, Рим.
— Чудесные новости, — натянуто улыбнулся я. И равнодушно отшвырнул в сторону документ, освобождая место для свежих фотографий.
— Мне жаль, что так вышло. Со Стефанией.
Я замер. Гнев. Неукротимый, яростный, всепоглощающий, словно проснувшееся чудовище, поднимался откуда-то из глубины души. Гнев такой силы, которой я не испытывал никогда в жизни, разве что один раз, когда умерла мама, и я в бессилии, в злобе, слезах сталкивал стеллажи с её кактусами, разносил вдребезги горшочки с литопсами и конофитумами, лампы и всё, что попадалось на пути.
Да как она смеет мне сочувствовать! Как смеет вообще говорить про Конфетку!
— Полина, уходи! — процедил я сквозь зубы, не поворачиваясь.
— Мне правда жаль, Рим, — прозвучало за спиной.
— Жаль? — медленно развернулся я, чувствуя, как сами по себе сжимаются кулаки. — Нет, твоя жаль здесь точно неуместна. Как и твоё сочувствие. И твои извинения. Убирайся!
— Рим, прости, — выставила она вперёд руки, глядя на меня испуганно. — Я не хотела. Клянусь, не хотела! Не знаю, что на меня нашло. Не знаю, зачем я столько всего наговорила, несправедливого, злого, нечестного. Я ведь даже так не думала. Но словно была сама не своя. Мне было так больно, так плохо…
— Полина, — покачал я головой и повторил по складам. — У-хо-ди.
Обогнул её, обогнул наблюдающего за нами с тревогой Командора, стоящего в дверях комнаты, и ушёл на кухню.
Включил воду. Ледяную. Засунул под кран голову.
Как же хотелось заорать. Как же хотелось сказать бывшей жене всё, что я о ней думаю. Разбить что-нибудь об её голову. Но больше всего — вытолкать её за дверь и забыть.
Забыть навсегда.
Я накинул на остывшую башку полотенце. Стукнулся лбом о висящий над мойкой шкаф: «Её всё же надо выставить. Просто выставить. Раз слов она не понимает. Да и не о чем нам говорить».
Резко развернулся.
— Твою мать! Какого чёрта?! — заорал, когда по животу полилось, а на ногу упало тяжёлое и покатилось, оставляя на полу малиновую лужу.
— Прости, прости, Рим, — кинулась Полина поднимать разлитую настойку. — Я просто открыла понюхать, не забродила ли она, и хотела… поставить. Её надо поставить… в холодильник, — едва договорила она трясущимися губами. А потом заплакала, сидя на полу в луже. — Прости!
