Глава 47
Но хрень какая-то — будто когтями скребет по сердцу.
Смотрю на ночную дорогу, — а перед глазами блядская фиалка.
Беззащитная вся такая, скорченная, с синяками этими, мать вашу, на ногах и на лице!
И взгляд этот ее сумасшедший, пронзительный, яркий, — только вот, блядь, совсем потухший. Ни хера в нем не было, когда смотрел на нее, когда уходил. Ни ненависти, ни страха, — вообще ни хера. Как будто выключили его, взгляд этот. Даже отчаяния, — и того не было.
Блядь!
На полной скорости разворачиваюсь и за каким-то хером мчусь обратно.
И ни хрена уже перед глазами не стоит. И мысли ни одной нет, — только колоколом тягучим в голове стучит «успеть!» Успеть, — пока не разодрали ее, пока не изувечили, пока взгляд этот ее, который мне, блядь, внутри что-то разворачивает, навсегда не выключили!
Если Маниз сейчас ее в расход пустит, — больше не оживет.
Даже если не разорвут и измываться не будут, а трахнут всем скопом.
Даже если ни одной травмы у нее после этого не будет, — не включится больше эта ее фиалковая лампочка. Тело одно безжизненное останется, — и это уже не исправить.
Я знаю. Я чувствую. Она — не из тех, кто способен после такого собой остаться. А я, блядь, — почему-то очень не хочу, чтобы ее глазки выключились, — хоть, блядь, и минет ни хера не умеет делать, — вот тогда же эти глазки особенно нужны.
Бью по тормозам со всей дури, — сам не заметил, как разогнался на максимум, — у самого входа в «Звезду».
— Что-то забыл, дорогой? — Маниз все еще снаружи, беседует с кем-то, но тут же подходит, будто и позабыв о своем госте.
— Подарок все-таки забрать решил, — цежу сквозь зубы. — Тот, первый.
— Неумеху со сбитыми коленками? — брови Маниза насмешливо взлетают.
— Еще еще не… — блядь, даже выговорить вслух этого не могу, затыкает что-то, горло перехватывает. А перед глазами, — воющая Фиалка, которую рвут на части, тыкаясь в нее членами.
Маниз молчит, гипнотизируя меня глазами, — а у меня кулаки сжимаются и испарина на лбу.
— Нет, дорогой, — наконец, после вечности пристального, слишком внимательного, слишком хищного изучения моего лица, он снова расплдывается в ленивой улыбке. — Не успели пока. Наверное.
— Маниз, — чуть рычать не начинаю.
— Я что, — за каждой воровкой, думаешь, слежу? Ты сказал, что тебе неинтересно, — дальше и я не интересуюсь. Может, и начали уже — разводит руками, но я слишком отчетливо вижу заплясавшие в его глазах жадные блики.
Все он понял. Решил, что слабость мою нашел. Никто из уважающих себя мужчин не принял бы обратно женщину, что от него сбежала. Никто. Ни один. Нормальную женщину, — что говорить о шлюхе?
Только вот этот самодовольный взгляд Маниза — вовсе ни к чему. Нет у меня к этой девчонке никакой слабости. Хрен его знает, почему вернулся. Но уж слабости — точно нет.
— Ладно, ладно, дорогой, не волнуйся ты так. Нервы — они еще бесценнее, чем наше время, разве не знаешь? Их беречь нужно, — все болезни, все проебы у нас от нервов. А таким, как мы — ни болеть, ни проколов допускать нельзя, сам знаешь. Жизни они нам стоят, — специально, сука, время тянет, еще и явно кайфует от этого, а я еле сдерживаюсь, чтобы эту гадскую улыбку сейчас по его физии не размазать. Сука, Маниз, — ощущение такое, что моральный оргазм ловит, и с каждой секундой его накрывает от кайфа все сильнее.
Хотя, — так и есть. Любит старый змей на нервах и слабостях играть, — это его самое любимое наслаждение. Потому и выуживает все с такой тщательностью обо всех. Больные места, слабости, — его любимая тема.
— Уже звоню, — подымает на меня совсем невинный взгляд. — Подождешь, пока упакуют, или домой к тебе прислать?
