— Наташ… Домой, — слабо выдыхаю. — Пожалуйста…
— Сейчас, девочка. Сейчас, — гладит меня по плечам. — Если доктор скажет, что можно…
Меня отпускают, все же сделав несколько уколов. Хотела бы пройтись по воздуху, да только совсем нет сил. Уже через минуту откуда-то появляется машина. Юра, охранник, подымает на руки и ложит на заднее сидение. И точно так же выносит потом, когда приезжаем, укладывая на мою постель.
Он что-то говорит, еще появляется Наталья, — но я уже ничего не разбираю, все — где-то вдалеке.
Закрываю глаза и проваливаюсь в темную пропасть.
Потому что пропасть, — это сейчас. Здесь. Со мной.
Не тогда, когда бандит Маниз решил, что я украла что-то с его кухни.
Не тогда, когда второй бандит решил забрать меня у него себе в постоянное пользование.
Не когда меня силой девственности он лишал и жестко трахал у бассейна с крокодилами.
И даже не тогда, когда я провалилась в бездну отчаяния, не видя выхода, оказавшись между Манизом с его охранниками и сомнительной, пугающей милостью Морока.
Нет.
Мой мир, — он развалился, раскрошился на кусочки, именно теперь.
Когда я поняла, — меня просто вычеркнули.
Брат продал квартиру и, может, даже куда-то уехал.
Кир — наслаждается жизнью, занимаясь сексом с другой.
Обо мне — просто забыли. Меня никто не ищет. Может, они даже и не пытались меня искать?
По крайней мере, если и пытались — то недолго.
Выбросил.
Я помню это хлесткое слово, — так говорил обо мне тогда Маниз. Что Морок, может, просто выбросил меня, — его подарок. При всей жути ситуации, — это слово полоснуло, ослепило, ударило под дых, — не человек, не судьба, — просто вещь, вот, как на меня смотрели. Использовать, — и выбросить. Как мусор под ногами. Ненужный мусор.
А теперь понимаю, — меня действительно, — просто выбросили.
И — не бандит этот, не Морок.
Брат и тот, кого любила. Те, кто был дороже всего на свете. Те, кому доверяла больше, чем самой себе.
Выбросили, — из памяти, из собственной жизни, — и продолжают жить.
Как ненужный мусор.
Они….
Меня….
А я ведь — еще переживала!
Думала, — как Кир перенесет то, что другой мужчина ко мне прикасался, брал меня, лишил невинности. Пусть не по моей воле, пусть без нее, — и все же. Господи! Какая же дура! Так переживала, как он это воспримет!
Хочется сжать руками подушку, — по посинения пальцев, до ломоты в них, — и реветь. Громко, в голос, — пока не отрублюсь или не охрипну.
Это страшно, — ощущать себя настолько жалкой, настолько никому ненужной. Будто весь мир — в один вдруг миг, — и только для меня, единственной, — оказался пуст.
Никому не нужна…
Гулом вагонных колес в висках. Никому…
Срываюсь на ноги, иду в душ, долго стою под горячими струями, не чувствуя ни жара, ни того, как сильно лупят они по коже. Заглядываю в зеркало, с каждым шагом заставляя ноги двигаться, сгибаться, перестать быть деревянными.
Надеваю через голову платье, накидываю сверху вязанный кардиган, очень кстати оказавшийся в шкафу, и решительно толкаю дверь своей каморки.
Конец первой части.
