— Я делал все что мог.
— Шесть классов начальной школы. — Он сказал это с едва заметной гордостью. Многие его сверстники были вообще неграмотными, другие одолели лишь самые первые классы и едва умели читать и писать.
— Ты принят, — сказал капитан, вставая.
— Как принят? — Чезаре видел в нем в этот момент некоего властителя, который возводил в рыцарское звание отличившегося подданного.
— С этого момента ты мой денщик, — объявил тот.
— Но мне было приказано вернуться в часть как можно скорее, — сказал Чезаре. — Значит, я должен явиться.
— Все в порядке. Я уже оформил твой перевод.
Денщик капитана Бенедетто Казати на командном пункте армии, вдали от передовой, от вшей, от грязи, от холода, от крови, от смерти, от вони окопов — в это трудно было сразу поверить.
— Кажется, я не давал тебе повода считать меня шутником. — Казати снова был тем строгим офицером, что предстал перед ним в первый раз в траншее.
— В таком случае я благодарю вас от всей души. — Чезаре поднялся, чувствуя, что с этого момента с фамильярностью покончено.
— Ты мне не должен ничего. Мы с тобой квиты. Ты здесь потому, что, мне кажется, ты можешь быть мне полезен.
Эта перемена в обращении офицера не удивила Чезаре. Но он так и не осмелился спросить, из тех ли этот офицер графов Казати, которые имели фамильную капеллу на кладбище Караваджо? За несколько дней перед тем, как отправиться на фронт, Чезаре Больдрани велел перевезти прах матери на это кладбище, так что ее бренные останки покоились теперь всего лишь в нескольких метрах от большой капеллы Казати.
29
Смуглая девица с коротко остриженными черными волосами и жесткой челкой взглянула на него равнодушно.
— Иди сюда, солдатик, — позвала она, едва сдерживая зевок и выскальзывая тем временем из пестрого шелкового халата, который упал у ее ног.
С нарастающим вожделением Чезаре смотрел на ее круглые ляжки, тяжелую грудь, на это почти забытое женское тело.
— Мне тоже раздеваться? — спросил он в замешательстве.
— Снимай штаны, снимай портянки — и хватит, — ответила она со скучающим видом. — Мы сделаем все по-быстрому.
Снаружи борделя стояла очередь, сюда доносился гомон и смех солдат.
— Иди, хорошенький солдатик, — повторила она устало. — Давай, не робей. — У нее было пухлое бледное лицо, кроткие глаза без всякого выражения, чувственный рот и детский носик.
Не испытывая к ней никакого чувства, но уже не в силах справиться с возбуждением, которое охватило его существо, Чезаре взгромоздился на женщину и, избегая ее покорных глаз, которые скучающе смотрели в сторону, быстро сделал свое дело.
Не было радости в этом коротком, лишенном ласк и нежности совокуплении в военном борделе, и, покидая его, Чезаре лишь с омерзением сплюнул. Это был первый такой опыт в его жизни, и он решил никогда его больше не повторять.
Он ждал у машины капитана Казати перед офицерским борделем, который отличался лишь ценой и меблировкой, но ритуал, чуть прикрашенный, был практически тот же и там.
— Ну как, поразвлекался? — подходя к машине, мрачно спросил офицер.
— Не слишком, синьор капитан. — Он чувствовал неловкость от всего происшедшего и вдобавок боялся подхватить дурную болезнь.
— «Нет убежища для грешника, — процитировал скорее для себя самого офицер, — ибо совесть находит его везде».
— Наверное, я никогда больше не пойду в бордель, синьор капитан, — сказал Чезаре.
— Я тоже каждый раз это себе говорю, — покачал головой офицер.
Чезаре открыл ему дверцу, захлопнул ее снаружи и, заняв за рулем свое место, завел мотор.
За год военной жизни Чезаре выучился многим вещам: он водил машину и мотоцикл, научился грамотно писать и гладко излагать свои мысли, умел повиноваться, но при случае умел и командовать. Но главное, что он приобрел — это знание того круга, к которому принадлежали офицеры, господа, усвоение их манер и привычек. Он уже знал, как ведет себя и как одевается настоящий синьор, а не просто богач, над чем господа смеются и что они предпочитают, умел отличить хорошую книжку от банальной, по-настоящему изящную вещь от всего лишь броской. Все это копилось, откладывалось в его цепкой памяти, все это должно было ему пригодиться потом.
— Прекрасная ночь, — откинувшись к спинке сиденья, заметил офицер.
— Да, синьор капитан. Ночь изумительная. — Был октябрь, и холодный воздух был насыщен ароматом полей. Звезды равнодушно глядели с неба на людские безумства и преступления. Где-то вдали были слышны пушечные выстрелы, горизонт прорезали всполохи огня. Чезаре делал все возможное, чтобы избежать многочисленных рытвин и ухабов, которые попадались на дороге.
— Есть известия из дому? — спросил Казати, взглянув на него.
— Плохие, синьор капитан. — Накануне Джузеппина прислала ему очень печальное письмо.
— Денежные проблемы? — Здесь Казати готов был помочь. Он питал настоящее уважение к этому парню с острым умом и прирожденным тактом, позволявшим тому, не будучи дерзким, держать себя с офицером на равной ноге.
— Нет, синьор капитан, испанка. — Это была страшная эпидемия гриппа, охватившая всю страну. Медицина тут была практически бессильна — выживали лишь самые крепкие, умирало много стариков и детей.
— Тогда я ничего не могу сделать для тебя.
— Да, синьор капитан.
— По моим сведениям, в Милане от нее умирает больше сотни человек в день. Это еще одна война.
— Но нет оружия, чтобы защититься. Джузеппина писала ему, что в каждом доме, в каждом подъезде был траур, что мэр города издал приказ, запрещающий похоронные процессии, чтобы еще больше не распространять эпидемию и не сеять панику среди населения.
— И твоей семьи это коснулось?
Навстречу промчался грузовик, который едва не задел их.
— Да, синьор капитан, — коротко ответил Чезаре, не отрывая глаз от дороги.
— Тяжело?
— Да, синьор. Двое младших умерли, — сказал Чезаре сдержанно. — А тот, которому десять лет, — в тяжелом состоянии.
Капитан Казати знал, что Чезаре любил своих братьев, и понимал, что эта сдержанность идет не от его равнодушия.
— И ты ничего не сказал? — упрекнул он.
— А что изменилось бы, если я рассказал бы вам?
Казати нечего было ответить. Опять этот парень ставил его в тупик. Что он за человек, этот молодой денщик: сумасшедший или философ?
— Странный ты тип, — сказал он, покачав головой. — Может, выправить тебе отпуск домой? — Ему хотелось что-нибудь сделать для Чезаре.
