…От нее и от него пахнуло мятой,он прощается у крайнего окна,и намок в росе пиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.
Кирилл закрыл книгу. Ленинградец Корнилов, обвиненный в кулацком уклоне, дальний знакомый бабушкиной сестры Антонины, Тони. Несбывшейся любовью повеяло от страниц книги, одиноким безответным чувством. Неужели бабушка была влюблена в Корнилова? Но ее неизвестного возлюбленного звали Аркадий. Может, была влюблена Тоня, ленинградская жительница? И бабушка, повторяя строки, срифмовавшиеся, совпавшие с речной мозаикой, поминала ее, лишенную могилы и надгробия?
Можно ли было предвидеть все это, находясь внутри светлого дома – архитектор спроектировал огромные окна-арки, – празднуя Рождество или Пасху? Кирилл понимал, что вопрос бессмыслен, но все же раз за разом к нему возвращался. И приходил туда, в тихий переулок, чтобы попытаться вообразить несколько счастливых лет, предшествовавших Первой Мировой. Но ничего не лезло в голову, кроме свечей, белых занавесок, накрытого стола, яств, платьев и фраков, перевязанных лентами коробок с подарками. Счастье не остается в истории, не составляет ее материи – думал Кирилл, оно не просто одинаково, если следовать толстовской формуле, оно ничего не значит на больших весах судьбы, им ничего нельзя искупить, оправдать, спасти, как если бы оно было фальшивыми деньгами. Поэтому, думал Кирилл, я и не могу проникнуть воображением в те годы, увидеть их в подробностях: они только промежуток, увертюра; незаметное созревание будущего, которое будет совсем иным, чем его преддверие.
Кирилл думал найти ключ к тем временам в семейном альбоме с открытками, который сохранила бабушка. Впрочем, Кирилл не был уверен, что она сберегла все открытки; скорее это было редуцированное, цензурированное избранное, а все компрометирующие послания сгорели в печи в двадцатые или в тридцатые.
На открытках были умильные пудели, шаловливо глядящие в объектив; ласковые котики с бантиками; уснувшая толстощекая девочка, обнимающая игрушечного солдатика; пасторальные детки, водящие на лугу хоровод вокруг ягненка; другая карточка – пара целующихся детей, пара целующихся ягнят, кролики, приникшие друг к другу, и две вьющиеся бабочки – на фоне расцветающей природы; прекраснокудрые, гладко причесанные, сытые дети, гадающие в карты на Святки, сидящие за шитьем, целующие щенка, – о, сколько томно-невинных поцелуев в этом альбоме! – мчащиеся в гигантских лаптях со снежной горы, прилежно изучающие букварь; они вообще прилежны, послушны, идеальны, эти выдуманные дети, ухаживающие за больной птичкой, красящие пасхальные яйца, наряжающие рождественскую елку.
Поздравляю с Днем ангела… Поздравляю именинницу… Христос Воскресе… Целую тебя… Дорогая… Дорогая… Милый… И все такое мило-жеманное, сусально-слезоточивое, что невозможно поверить: через несколько лет, через несколько месяцев эти же самые люди возьмут в руки оружие и пойдут крушить, крошить других таких же, с такими же песиками и кошечками, цветочками и бутоньерками – до седла, до пластов мяса, распадающихся после удара шашкой с наскоку.
