– А ты откуда это знаешь? – спросил Михалыч.
– Он был здесь год назад. Меня разыскивал. Три дня со мной в келье жил. Рассказал все.
– А потом?
– Ушел.
Они помолчали. У Михалыча был вопрос, все не мог сообразить, как его задать.
– Перед уходом сказал, что собирался убить меня. Все эти годы. Для этого и искал. Показал мне нож. Я предложил ему это сделать. Но он ушел. По-моему, совсем на меня не похож.
Михалыч вспомнил тещу. Теща перед смертью похудела и не разрешала убираться в квартире. Не разрешала включать свет. Не разрешала купать себя и вообще трогать.
– Что ты о себе не сигналил? – спросил Михалыч.
– Так я умер же. Давно, еще в Москве. Это меня отец игумен все в жизни держит, не отпускает. «Ты, – говорит, – не заслужил еще».
Ловко изобразил голосом игумена. Михалыч хмыкнул.
– Он раньше, до бессмертных, наркоманами занимался. «Ты, – говорит, – чего больше всего не любишь?» Жить, говорю. «А в частности?» Торговлю ненавижу. Он меня сюда, в лавку… Возьмете что-нибудь?
Михалыч рассеянно кивнул. Он думал все о своем вопросе.
– А куда тот ушел… не брат?
– Не знаю.
– А то, что он был с ней… – Михалыч подыскивал слово, – что у них были половые отношения, не рассказывал?
И снова стало стыдно – так, что он глубоко вздохнул и скрипнул табуретом.
– Нет, – спокойно сказал Лёник. – Сказал, что очень любил ее. А она его не подпускала. Он даже угрожал, что скажет мужу… вам, значит. А она… Один раз чуть было у них это не случилось, он рассказывал. Где-то на даче. В последний момент оттолкнула… Три дня мне все это рассказывал. Устал я от него.
– Так точно… не было?
Михалычу захотелось перегнуться через прилавок и обнять этого беззубого худого человека. Вместо этого засобирался.
– А можно здесь пожертвование сделать? – полез в карман.
– Можно… Вот ящик. Может, икону какую-нибудь возьмете?
– Не. – Михалыч защелкнул бумажник. – Дома полно. И крестик есть.
Вытащил свой из-под свитера, показал.
– Может, свечей… – сказал Лёник. – Храм еще открыт.
– Давай свечей. – Михалыч любил свечи.
– Сколько?
Михалыч пожал плечами. Ему хотелось танцевать.
– Вот еще, за свечи… – Нога все-таки слегка притопывала.
Лёник сосчитал деньги, протянул свечи:
– Здесь пятнадцать.
Михалыч хотел сказать, что много, но сунул в куртку.
Лёник сидел за прилавком.
– Что Лене передать? – Михалыч взялся за ручку двери.
– Ничего. Вы остаетесь?
– Нет, еду.
Лёник промолчал. Вообще, кажется, потерял интерес к Михалычу и стал поправлять иконы на прилавке. Михалыч помахал ладонью и толкнул дверь.
Мать вышла к нему в халате и с пестрой косынкой на голове. Халат еще пах их квартирой, комнатой, где она жила. Только лицо уже было другим – или из-за тусклого света казалось?
Михалычу хотелось поделиться радостью насчет Лены, но он постеснялся.
– Поедешь все-таки? – спросила мать.
Он кивнул. Они стояли в коридоре, мать молчала и оглаживала халат, поправляла косынку.
– Ты звони, – сказал ей Михалыч. – Тут можно.
Мать мелко кивнула и потерла одной ногой другую. По коридору гуляли сквозняки.
– Я приезжать буду. Часто.
Мать выпятила нижнюю губу и снова кивнула.
– Ну, пока, мать? – весело тронул ее за плечо.
– Бедный ты… – сказала мать.
Неловко перекрестила и пошла прочь, шлепая старыми туфлями. Михалыч постоял, раздумывая. «Надо ей будет новые туфли привезти», – решил и двинулся на выход, к машине.
* * *
Старый дедушка Коль был веселый король.Громко крикнул он свите своей:– Эй, налейте нам кубки,Да набейте нам трубки,Да зовите моих скрипачей, трубачей,Да зовите моих скрипачей!
Михалыч ехал уже полчаса. Полз, а не ехал. Метель началась почти сразу после выезда. Хорошо еще, не слишком густая, дорога не исчезла. Но все равно звиздец средней степени тяжести, как шутил его шеф Палыч, теперь уже бывший. Снегоочистители еле успевали сметать со стекла. Михалыч покусывал губу изнутри и ругал себя, что не заночевал в монастыре. Устал ведь, спина каменная. Еще метель эта. Не остался из вредности, обычной колыхаевской вредности. Не знал, как поступать в чужом месте. Главное, домой тянуло, особенно когда выяснилось про Лену. Сразу хотелось броситься за руль и ехать. Приехать, обнять с порога и поцеловать в теплые губы. Целоваться ведь по-человечески она его научила, до нее он только губами тыкался. Потом она поставит чайник, а он будет стоять сзади и смотреть, как кипит чайник, как из него лезет пар. Потом выпьет чай с лимоном и алтайским медом, а она будет сидеть рядом. А потом наполнит ванну горячей водой, и он усядется в нее. А Лена тихо войдет и станет мылить ему шею и спину, взбивая пушистую пену.
Михалыч глянул на мобильник. Связи еще не было. Чтобы не заснуть, врубил записи Лёника, не этого, а того. Давно не слушал их. Эх, Лена-Лена… Для чего тебе этот актер был нужен? И как тебе было при нем, Михалыче, его обнимать? Даже брата не обязательно обнимать, а уж постороннего субъекта… Ну и что, что похож? Мало ли кто на кого похож, и что теперь? И где он сейчас ходит, со своими песнями? «Старый дедушка Коль был веселый король…» Да, веселый, сука… Михалыч любил эту песню, сделал посильнее звук.
Были скрипки в руках у его скрипачей,Были трубы у всех трубачей,И пилили они, и трубили они,До утра не смыкая очей.
Старый дедушка Коль был веселый король.Громко крикнул он свите своей:– Эй, налейте нам кубки,Да набейте нам трубки,Да гоните моих скрипачей, трубачей,Да гоните моих скрипачей!
На дороге, посередине ее, стоял человек. Михалыч успел тормознуть, чуть не сбив того. Выругался и сильно дернул дверь, чтоб выйти разобраться.
В лицо ударила метель, Михалыч зажмурился и поглядел вперед. Никого не было. Показалось? Да нет, он же видел. В черном пальто, вроде ватника.
Михалыч влез обратно в машину. Потер ладонью лицо. Дернулся и прислушался.
Мотор молчал. Гудение ветра было, мотора – нет. Михалыч включил зажигание. Мотор не отзывался.
– Приехали, – сказал Михалыч и вытер пот.
Взял фонарь и вылез в темноту. Быстро захлопнул за собой, чтобы не терять тепло. Поддел крышку капота и стал шарить фонарем под ней, отворачиваясь от прямого ветра.
