* * *
На часах почти половина одиннадцатого, а в «Y2K» относительно тихо. Хотя сегодня выходной, но на дворе начало января. Самое гиблое время для клубов. Народ перестарался с празднованием Рождества и Нового года, у всех холодная испарина и кислая отрыжка, но виноваты в этом не они, а, понятное дело, порочность общего стиля жизни. Его и будем менять. Не в одной Норвегии, а по всей Скандинавии первые две недели года проходят в тоске по Новой Разумной Жизни.
Так что в городе остались только самые потерянные и убогие. Парочка в углу занимается сексом. Нет, нет, они пока на стадии прелюдии. Но смотреть тошно. Чего им дома не живётся по-новому и по-разумному? У стойки два рекламщика лет по пятьдесят — случайно я знаю их в лицо — ломают голову над тем, почему и второй брак не оправдал возлагавшихся на него надежд. Я заглядываю в «матку», там два писаки сугубо потрёпанного вида обсуждают творчество Тарьей Весоса. Бармен, с которым мы друг другу представлены, расплывается в улыбке и спрашивает, с чего начнём. Не имея грандиозного опыта заказов в баре, я говорю первое, что приходит на ум: виски. Так-то я его не пью. Какое виски? Обычное. Я получаю стакан с виски и кусками льда, на вкус как если б в холод приморозить язык к железному столбу.
Как я уже сказал, вечер не самый многолюдный. Пара в углу дошла до расстёгивания пояса, рекламщики уныло пялятся в свои пивные кружки, кто-то забегает в туалет, из «матки» долетает смех; один из весосоведов появляется в пальто и выходит на улицу, второй следом подходит к бару с объяснением, что не в состоянии расплатиться за сбежавшего коллегу. Они едва знакомы. Его стрижка вызывает в памяти идиотский сериал «Линия Онедин». Я фиксирую мелочи: положение тел на крайнем сиденье, где разворачивается действо — парочка вот-вот отпустит тормоза; насколько удобно устроились со своими заботами рекламщики у стойки; не смущал ли посетителей литературный диспут в «матке». Я чувствую себя здесь поразительно чужим. Меня это, не утаю, настораживает — вряд ли нормально чувствовать такое отторжение в самолично созданном интерьере?
Тут вкатывается компания из семи человек, явно продолжающая обход питейных заведений. Краснорожие, в расстёгнутых пальто, под водительством субъекта с зажатой во рту наполовину выкуренной сигарой и зажатой между безымянным и указательным пальцами карточкой «Американ Экспресс», которой он начинает постукивать по стойке, прежде чем его воинство успевает сделать заказ. За ним следует темноволосая дама в синтетической шубе и вечернем макияже, решительно сворачивающая в туалет, за ней двое мужчин, похожих на близнецов из-за одинаковой одежды и стрижки, за ними дама с рыжими волосами и зелёными тенями, потом мужчина с серьёзными проблемами с кожей и Сильвия.
Она входит, весело перекидываясь репликами с господином с рябым лицом. Я вижу, как останавливается её взгляд — на мне, но она не отвлекается от разговора. Огромные, круглые, ничего не говорящие глаза кажутся двумя прожекторами в относительной темноте заведения. Мой первый вариант освещения был отвергнут как «слишком светлый». Поверь мне на слово, сказал тогда Туре Мельхейм, когда ты расслабляешься в баре, меньше всего тебе хочется видеть прыщи на лице собутыльника. Теперь мне очевидна его правота, потому что у кавалера Сильвии, которого я уже окрестил «пиццерожий», не просто прыщи и фурункулы, а обожжённое лицо. И ожог был сильный, видно, лицо восстанавливали пластические хирурги, потому что местами кожа натянута и блестит, а местами дряблая и сморщенная, и цвет меняется от багрового до белого. Я слышал, в таких случаях пересаживают кожу с бедра. Носа, считай, нет, лишь вздёрнутая кромка над двумя зияющими отверстиями, как свиное рыло. Я горжусь Сильвией, что у неё хватает духа общаться с этим страдальцем, что она не жалеет сил на то, чтобы посмеяться с ним, поговорить, составить ему пару, лишь бы он не чувствовал себя никчёмным. Не многие женщины способны на такое.
Я рассеянно киваю ей, они с безрожим проходят мимо меня внутрь, но Сильвия посреди фразы приближает лицо к моему и выдыхает «С Новым годом!», а я в ответ обнажаю все тридцать два безупречно ухоженных зуба и заказываю ещё одно обычное виски. Отчего-то мне делается так чертовски хорошо, что губы расплываются в улыбке, и если Сильвия сейчас оглянется на меня, она увидит, что я улыбаюсь сам себе, и начнёт гадать, откуда такое внутреннее умиротворение, а на самом деле я сижу и перебираю в уме, что рассказывал о ней Туре Мельхейм, и когда я ловлю себя на этом, то жутко смущаюсь и прячу улыбку. «С Новым годом!», а раньше: «Он весь как большой сериф». Что она имела в виду? Сериф — засечка на конце буквы. Я уж скорее беззасечный шрифт. Позволительно ли принять такое за комплимент? Как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности. Скоро полночь. Интересно знать, почему я не могу плюнуть и уйти, почему я торчу тут как привязанный — смех один — и улыбаюсь в пустоту. Чего я на самом деле жду?
Один раз я всё же бросаю взгляд в зал. Сильвия по-прежнему стоит почти вприжимку с господином с перепаханным лицом и заливисто хохочет.
Парочка в углу доделала своё дело или благоразумно решила перенести апофеоз в иное место, во всяком случае, они рассчитываются с барменом и уходят — волосы всклокочены, щёки пылают. Рекламщики в обнимку шатко ковыляют к дверям, в пути обмениваясь «я тебя уважаю». Покинутый любитель словесности разглядывает меня оценивающе, понимает, что вряд ли я способен на откровения о творческой манере Весоса (тем более что я его не читал), нехотя подписывает счёт сбежавшего приятеля и уходит. В баре остались только я, бармен, Сильвия и её компания. Я должен уходить.
Тут-то она и окликает меня:
— Ты здесь каждый вечер торчишь? Нет?
Я оборачиваюсь; круглое лицо, большие пытливые глаза, пара лишних слоёв помады, не рот, а правильное «О», дутое, как причальный круг. На какой скорости не шмякнись об него, не побьёшься.
Я отвечаю с сухим смешком:
— Последний раз я был здесь, когда мы с тобой разговаривали.
— Во как! А я заходила сюда ещё раз. Мне здесь нравится. Есть аура, обычно на это годы уходят, а здесь сразу.
— Благодаря чему? — ёрничаю я.
— Спроси сначала, какая аура, я ведь не уточнила, да? Кстати, это не ты забиваешь мусорный бак винными бутылками? Меня это возмущает. Их обязательно надо сдавать в утиль.
Я отвечаю, что почти не пью вина.
— А что ж у тебя в стакане?
— Виски.
В подробности я не вдаюсь. Виски и виски.
— Мне закажешь? Или пойти попросить другого?
— Так какая аура? — спрашиваю я, одновременно показывая официанту два растопыренных пальца, знак, в своё время означавший «викторию», потом «мир», а в наши дни понимаемый исключительно как «ещё пару».
— Мне трудно сказать. Так не определишь, но что-то вроде Армагеддона, последние дни, высший суд.
— Ты знаешь, как расшифровывается «Y2K»?
— Слышала. Полнейшая чушь. Компьютеры, может, и сгорят, но человеческие сердца будут биться как прежде.
