— Казаки еще затемно ушли.
Тут только Твердя о них вспомнил. Давай браниться на казаков:
— Ах, плуты! То-то мне у их атамана морда разбойная казалась.
— Пояаврасну лаешься, боярин Родион Зиновеич. С казаками уговор держали до перешейка нас довести. А к нему рукой подать. И татарове, сдается, с миром к нам. Вон с ними толмач беседует, — сказал Мамырев.
— Разве что так, — успокоился Твердя, не сводя глаз с крымцев.
Вскорости толмач воротился. У самой колымаги с коня слез.
— Ханский караул это. Одначе крымцам про наше посольство известно.
— Вона как! — удивился Морозов. — А я мыслил, сам никого в степи не повидал, так и меня никто не приметил. Ан по-иному получается.
— Их лазутчики нас давно высмотрели. А что мы их не видели, не удивительно. Они мастаки ужами ползать, — сказал толмач.
Боярин не слушал, спросил ворчливо:
— Стоять доколь будем? Вели трогать!
* * *
Крымская земля каменистая, горячая, а вода на перешейке гнилая, мутная, даже кони не пьют.
Крым пахнул на Сергуню жарким ветром, настораживал чужой непонятной речью.
От перешейка и до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождал ханский мурза Исмаил, бритоголовый нахальный татарин. Сергуня приметил, как жадно посматривает мурза на груженый обоз. Иногда пропустит вперед себя весь поезд, потом, нахлестывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.
Но Твердя того не замечал, уткнется носом в стоячий воротник, сопит. Толмач дьяка Морозова локтем толкнет в бок, скажет:
— Дары ждет мурза.
Морозов посмеивается:
— У Родиона Зиновеича дождется. Скуп боярин не в меру.
— А оделить мурзу надо бы. К пользе.
— Пускай о том Родион Зиновеич помыслит. Чего ему подсказывать, еще обидится…
Поселки у крымцев иные, чем на Руси деревни, и зовутся аулами. Подивился Сергуня татарским избам: длинные, на столбцах, и дворы лозовыми плетнями огорожены. Мужики-татары все больше на конях, приоружно; а бабы, не поймешь, где девка, а где старуха: в шароварах, платки цветастые с бахромой, и лица до самых глаз рукавом кофты прикрывают, чужого завидевши.
Мало в Крыму и деревьев, зато растут ягоды, каких Сергуня отродясь не видывал. Сорвал он кисть, ягоду в рот бросил, разжевал и долго плевался. Толмач до слез смеялся.
— Экой ты неразумный. Зелены ягоды жрешь. Они по осени солодки, виноградом прозываются.
И еще рассказал толмач, что Крым на море лежит. Кругом его обойди, везде вода. Только и есть дорога в Крым, так это по перешейку. Но Сергуне никак не понятно, толмач о воде говорит, а колодцев у татар мало, на воду они бедные. И еще больше непонятно Сергуне, когда толмач сказал, будто в море вода соленая до горечи. Ни в Москве, ни в скиту такого Сергуня не встречал. Дома воду можно пить не только из колодца либо речки, но и из любой лужи…
Чем ближе подъезжал посольский поезд к столице ханства, тем чаще встречались аулы.
У самого города мурза Исмаил остановил поезд, залопотал по-своему, ткнул пальцем в видневшиеся в стороне от дороги строения. Толмач подошел к боярской колымаге, перевел:
— Сказывает, в город всем входить воспрещается. Такова ханская воля. Воинам и челяди в тех избах жить, а тя, боярин, с дьяками да возами, на коих подарки сложены, в караван-сарай провести.
Твердя недовольно затряс бородой:
— Не в чести московский посол у Менгли-Гирея!
Но не стал мурзе перечить, только и того, что взял с собой в караван-сарай еще и Сергуню…
Бахчисарай, пыльный и грязный, в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую — скалистые. Сакли белые, плетнями огорожены, а во дворах виноградники и иные незнакомые Сергуне деревья.
Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют.
Сергуня подумал, что Исмаил заблудился. Наконец они въехали во двор огороженного глинобитной стеной караван-сарая. У самых ворот росли высокие тополя. Сергуня голову задрал, чуть шапка не слетела. Ахнул. Ай да дерево, высокое, стройное.
К мурзе подошел безбородый татарин. Исмаил долго наказывал ему, видно, говорил о русских послах, потом, даже не взглянув в их сторону, ускакал.
— Истинно слово, басурман проклятый, — проворчал Родион Зиновеич, следуя за хозяином караван-сарая.
Сергуня нес за боярином короб с едой. Шли темными переходами, и Сергуня все боялся упасть. Наконец они вступили в освещенный подслеповатым оконцем чуланчик, без единой скамьи и стола, зато с пушистым ковром по всему полу. Хозяин согнулся в поклоне, жестом обвел чулан и удалился.
— Басурманы проклятые, — снова выругался Родион Зиновеич. — Ни сесть тебе, ни лечь. Ешь и то на полу. Экий народец окаянный. — И со злости отпустил Сергуне затрещину. — Чего рот раскрыл? Ставь короб да беги, пущай дьяки с толмачом проследят, как поклажу с возов сымать будут, ино растащат нехристи. От них всяко жди.
* * *
От яма к яму[18], меняя коней, скакал гонец с письмом воеводы Василия Ивановича Шемячича к государю. Гнал он от самой литовской границы борзо, забыв про усталь. Вручая свиток, воевода наказывал: «Не медли».
Гонец молодой, ретивый. На смотрителей ямов покрикивал, торопил. У Можайска повстречались ему лихие люди, руку топором рассекли. Успел увернуться, а то насмерть бы зашибли. Тогда прощай воеводино письмо.
В Можайск въехал вечером. В людской у воеводы Сабурова перемотал руку, отъелся за несколько дней, и как сидел за столом, так и задремал.
Спал совсем мало. Растолкали. Напротив воевода сидит. Про гонца узнал, самолично спустился в людскую.
Воевода кивнул на руку.
— Поранили?
— Кость не перешибли, — ответил гонец, зевая.
— Тати ныне расшалились. Намедни посылал на них дружинников, да попробуй сыщи их. Лес хоть кого укроет… Ну а как там воевода Василий Иванович, не почал еще рать противу литвин?
— Стоит войско наизготове, а ратью пока на Литву не хаживали. Верно, уж скоро. Слух был, король Сигизмунд войско в Смоленск послал. А в самой Литве шляхта со шляхтой задрались.
Воевода хихикнул:
— Коли б на что путное, а на шум да драку шляхта горазда. Это давным-давно всем ведомо. — И заелозил. Лавка жалобно заскрипела. — Когда к войску воротишься, поклонись Шемячичу.
У гонца веки слипались. Воевода поманил стряпуху:
— Потчевала ль молодца?
— Не беспокойся, батюшка, щец ел да кашу.
— Ну, коли насытился, умащивайся, передохни.
