– Она тебе велика, – сказала я.
– Но она красная, и задаром.
– Все эти вещи надо отдать в какой-нибудь благотворительный фонд. Чтобы их передали нуждающимся.
– Так я и есть нуждающийся.
Я применила тактику террора:
– А ты не боишься, что она принесет тебе неудачу?
– Нет. Оушен, почему меня никто не любит?
– Все тебя любят, Рутгер. А теперь, сделай милость, уйди отсюда.
– Оушен, давай дружить.
– Мы уже дружим, Рутгер, и твой друг говорит тебе: до свидания.
– Хочу тебе кое в чем признаться, Оушен.
– Не надо.
– Нет, надо. Знаешь, чем ты мне нравишься?
– Нет.
– Тем, что ты видишь меня насквозь и знаешь, какой я козел.
– Гм.
– Но почему меня все ненавидят?
Я села и крепко задумалась. Когда кто-нибудь спрашивает; «Почему меня никто не любит?» – что он хочет, услышать в ответ? Заверения, что все его любят, как бы фальшиво они ни звучали? Или он действительно хочет понять причины своей непробиваемой непопулярности? Наверное, я сильно обидела Рутгера? А он и так уже, бедный, обижен жизнью.
Я смотрела на вещи Хеймиша. Прошло уже два часа, а я ничего еще толком не сделала – разве что вылила кофе в раковину. Вот, скажем, полтюбика зубной пасты. Я в жизни не стану ею пользоваться. И ее не отдашь в благотворительный фонд. В принципе эта зубная паста могла бы обрести новый дом, если бы я не стала распространяться о ее происхождении. Но я просто не знала, куда ее можно пристроить. Так что паста отправилась в мусорную корзину.
* * *
Я сидела на крыше с Констанс. Констанс была профессиональной мошенницей, и у нее было два собственных дома в Лондоне, которые она сдавала каким-то французским художникам, пока жила в Барселоне. Янош подцепил ее на пляже. Работать ей было необязательно, но ей понравилось выступать в клубе.
Янош с Серджио тоже поднялись на крышу. Эти двое повсюду ходили вместе. Серджио говорил только по-итальянски, и Янош, который умел кое-как изъясниться на итальянском, стал для него связующим звеном с большим миром. Янош всегда пребывал в замечательном настроении. Он делал то, что ему нравилось: тратил деньги на красивых женщин и жил активной половой жизнью. Рино, например, никогда не удовольствуется тем, что есть. Может быть, он и станет настоящим профессионалом, но всё ему будет не так и не этак. А Янош хотел от жизни совсем немного: красивую жену-блондинку, большой дом и большую машину. Когда он все это получит, он будет счастлив. Ему не захочется ничего другого: жены покрасивее, дома побольше и машины получше. Может быть, он иной раз не откажет себе в удовольствии поразвлечься на стороне, но к ужину он будет дома, и его воротник не будет испачкан помадой. Тем мне и нравился Янош – он жил в свое удовольствие и был всегда всем доволен.
А вот Серджио меня раздражал. Причем раздражал очень сильно. Худенький, щупленький, мелкий, даже мельче Рутгера – всегда готовый на всё. Для всех и в любое время. Я повторю. На всё, для всех и в любое время. В общем, вы поняли. Он добился успеха как порноактер, потому что в его лексиконе не было фразы: «Этого я не делаю». Он был поразительно неразборчивый и всеядный. Тоже в своем роде талант. Но как очень верно заметил Влан: мужик, который ебет всех, по сути, не ебет никого. За здоровьем у нас в «Вавилоне» следили всегда очень тщательно, но для себя я решила: что бы там ни показали анализы крови, с Серджио я работать не буду. Он вырос в семье, где его очень любили и всячески баловали, а когда ему было двенадцать, его совратил его тренер по плаванию.
– Кошмар, – сочувственно проговорила я.
– Вовсе нет, – сказал Серджио. – Это было волшебно. Он любил меня и дарил мне подарки.
Серджио пугал меня тем, что не видел вообще никакой разницы между вопросом: «Ну что, может, по пиву?» и вопросом: «Может, похитим кого-нибудь, свяжем потуже, и пусть себе медленно задыхается, пока мы пьем пиво?» Когда мы обсуждали, как нам избавиться от Рутгера, Янош, видимо, не сумел подобрать точное слово по-итальянски, и Серджио, истолковавший наши намерения превратно, совершенно спокойно предложил утопить Рутгера в бассейне – изобразив это все пантомимой. Янош рассмеялся, но мы все были в ужасе. Потому что Серджио не шутил. Мы старались не встречаться с ним взглядами. Это было незадолго до того, как утонул Хеймиш.
– Они все жадные гады, – говорила Констанс. Я уже и забыла, о ком из политиков идет речь. Мы редко когда обсуждали политику, но если вдруг разговор заходил на какие-то политические темы и при этом присутствовала Констанс, то желчь изливалась рекой. В мире не было ни одного политика, в любой стране, в любой партии, правящей или оппозиционной, который бы не удостоился звания жадного, злобного, мерзопакостного и – любимый эпитет Констанс для членов правительства – тошнотворного гада. «Системе» и «правящим кругам» также доставалось от Констанс по полной программе. Для человека, который владеет двумя домами и чья единственная забота – какой пояс для чулок надеть сегодня, ее ярость была какой-то уж слишком свирепой. С таким жаром она говорила, помимо политики, только о сексе. Меня как-то коробит, когда девчонка на пятой минуте знакомства вдруг заявляет, что у нее было сто семьдесят восемь мужчин. Она что, их считает? Зачем? И зачем она мне сообщает об этом своем достижении? Я сама далеко не ангел, и, наверное, мой «послужной список» был гораздо длиннее, чем следовало, но сто семьдесят восемь мужиков… для любительского учета… когда тебе едва за двадцать… это сильно. Хотя, с другой стороны, если ты гонишься за количеством, всегда можно набрать телефон ближайшего регбийного клуба.
Серджио с Яношем опять хохотали над объявлением про Рутгера. Серджио с Яношем много снимались в порно и Рутгер тоже пытался прорваться на большой экран, но не подошел по анатомическим показателям. Однажды Рутгер увязался за Яношем на съемки и заявил режиссеру, чтобы ему дали двух или даже трех женщин, потому что «одной недостаточно». Как потом сказал Янош: «Он был прав. Одной оказалось недостаточно. Это был перебор». Неспособность к эрекции перед камерой не поколебала решимости Рутгера. Он объездил всю Европу и всю Америку, всеми правдами и неправдами пробирался на съемочные площадки, появлялся под вымышленными именами и в париках, но когда доходило до дела, у него не стоял – хоть убейся. И вот парадокс: хотя Рутгер не снялся ни в одном эпизоде, в порно индустрии его знали все. Все знали и все не любили. Вплоть до того, что один режиссер купил полторы страницы рекламного места в отраслевом журнале и напечатал там фотографию Рутгера, список его псевдонимов и краткий, по пунктам, ответ на вопрос заголовка: «Почему вам не надо работать с этим человеком?»
Когда я только приехала, Рутгер хитростью и обманом затащил меня к себе: смотреть его проморолик. Ролик был очень короткий.
В первой части, продолжительностью три минуты, Рутгер появился на экране всего два раза по паре секунд. Он играл разъяренного бойфренда, чью подругу пялит курьер из доставки пиццы, а он наблюдает за этим, застыв в дверях. Этот ролик доказывал – убедительно и нарядно, – почему Рутгеру противопоказано сниматься в кино. У него был выдающийся антиталант к актерству. Мало того, рядом с ним даже более или менее талантливые ребята тут же утрачивали все свои актерские способности. Ему не надо было ничего делать – просто стоять и смотреть. Но при этом он выглядел не разъяренным бой-френдом, разочарованным в любви и в жизни, а никудышным актером, который пытается изобразить разъяренного бойфренда, разочарованного в жизни.
