Возле школы стояло трое мужчин, которых я уже видел в синагоге, и мы остановились перед старейшим из них. Он пригласил нас войти. Этот человек в субботу ничего не говорил и не учил.
Конечно, он был слишком стар, а в субботу я почти не разглядел его, потому что боялся делать это в синагоге. Оказалось, что он был учителем в школе.
Иосиф обратился к нему:
— Вот наши сыновья, их надо учить. Что мы можем сделать для вас?
С этими словами он протянул раввину кошель, однако раввин не взял его.
Когда я увидел это, мне стало плохо.
Никогда прежде я не сталкивался с тем, чтобы мужчина отказался принять кошель. Я поднял глаза и увидел, что старик смотрит прямо на меня. Я тут же уставился в землю. Мне хотелось плакать. Я не мог вспомнить ни слова из того, что говорила мне мама в ту ночь в Иерусалиме, только видел перед собой ее лицо. И лицо Клеопы, когда он, умирающий, как все думали, заговорил со мной.
У старого раввина волосы и борода были совершенно седыми. Его одежды были пошиты из тончайшей шерсти, а кисточки приторочены, как положено, голубой нитью. Он заговорил тихим добрым голосом:
— Да, Иосиф. Иакова, и Силу, и Левия я знаю. Но кто такой Иисус бар Иосиф?
Ни слова не промолвили мужчины, стоявшие позади меня.
— Ребе, ты видел его в субботу, — ответил Иосиф. — Ты знаешь, что он мой сын.
Мне не надо было смотреть на Иосифа, я слышал по его голосу, как ему неловко.
Я собрал все свои силы и взглянул на старика. Он же не отводил взгляда от Иосифа.
Из глаз моих полились слезы. Я ничего не мог с ними поделать. Они текли по щекам, как ни старался я их остановить.
Старый раввин молчал. Все тоже молчали. Потом заговорил Иосиф — голосом, которым он обычно произносил молитву:
— Иисус, сын Иосифа, сына Иакова, сына Матфана, сына Елеазара, сына Елиуда из племени Давида, который пришел в Назарет по велению царя, чтобы заселить Галилею языческую. И сын Марии, дочери Анны, дочери Маттафии, и Иоакима, сына Самуила, сына Заккая, сына Елеазара, сына Елиуда из племени Давида, — сын Марии, дочери Анны и Иоакима, одной из тех, кого послали в Иерусалим, чтобы быть среди восьмидесяти четырех избранных девочек в возрасте до двенадцати лет и одного месяца, которые каждый год ткут две храмовые завесы для храма, что она и делала, пока не выросла и не вернулась домой. И так записано в храме, указаны годы ее услужения и вся ее родословная, а также день, когда был обрезан этот ребенок.
Я закрыл глаза и медленно открыл их снова. Раввин выглядел довольным, и когда он заметил, что я смотрю на него, то даже улыбнулся. Потом он снова поднял взгляд на Иосифа.
— Здесь нет никого, кто бы не помнил твоей помолвки, — сказал он. — И есть еще кое-что, что трудно забыть. Разумеется, ты понимаешь все это.
Опять установилось долгое молчание.
— Я помню то утро, — продолжил раввин таким же тихим и добрым голосом, как раньше, — когда твоя юная нареченная вышла из твоего дома с плачем…
— Ребе, здесь маленькие дети, — прервал его Иосиф. — И некоторые вещи им должны рассказывать отцы в положенное время.
— Отцы? — переспросил раввин.
— По Закону я отец этого ребенка, — твердо произнес Иосиф.
— Но где ты женился на своей нареченной и где был рожден твой сын?
— В Иудее.
— В каком городе Иудеи?
— Это недалеко от Иерусалима.
— Но не в Иерусалиме?
— Мы поженились в Вифании, — ответил Иосиф, — в доме родственников моей жены, священников храма, — Елизаветы и ее мужа Захарии.
— Ах вот как! И там же родился ребенок?
Иосиф явно не хотел говорить, где я родился. Но почему?
— Нет, — неохотно сказал он. — Не там.
— А где же?
— В Вифлееме.
Раввин застыл на мгновение, потом повернул голову в одну сторону и в другую, где стояли два других раввина, и они тоже посмотрели на него. Но ничего не было сказано.
— В Вифлееме, — задумчиво повторил раввин. — В городе Давида.
Иосиф промолчал.
— Почему же ты покинул Назарет и отправился в Вифлеем? — спросил его раввин. — Ведь родители жены твоей, Анна и Иоаким, уже были в преклонных годах?
— Из-за переписи, — отвечал Иосиф. — Я должен был пойти. В Вифлееме у меня был надел земли, на который вернулись мои предки после пленения, и я должен был или подтвердить свои права на эту землю, или потерять ее. Поэтому я пошел туда, где родились мои предки.
— Хм… — задумался раввин. — И ты подтвердил свои права.
— Да, подтвердил, а потом продал землю. Затем ребенка обрезали, и его имя внесли в записи храма, как я уже говорил, и их можно прочитать.
— Действительно, можно, — протянул раввин, — но только пока новый царь евреев не сочтет нужным сжечь эти записи, чтобы скрыть свое происхождение.
Это замечание вызвало тихий смех со стороны мужчин, его подхватили и старшие мальчики, находящиеся в комнате. Я только тогда заметил их.
Я же не понял, что значат эти слова. Наверное, речь шла о дурных поступках старого царя Ирода, которым конца не было.
— А потом ты пошел в Египет? — продолжил расспросы раввин.
— Да, мы работали в Александрии: я, мои братья и брат моей жены, — кивнул Иосиф.
— А ты, Клеопа, оставил свою мать и своего отца, чтобы сопроводить сестру в Вифанию?
— У матери и отца были слуги, — сказал Клеопа. — И с ними была Старая Сарра, дочь Элиши, и Старый Юстус еще не был немощным старцем.
— Да, я помню, — согласился старый раввин, — и ты совершенно прав. Однако как же твои родители оплакивали своего сына и свою дочь!
— Мы о них тоже горевали, — сказал Клеопа.
— И ты взял в жены египтянку.
— Еврейскую женщину, — возразил Клеопа, — рожденную и воспитанную в одной из еврейских общин Александрии. И в хорошей семье, которая посылает вам в дар вот это.
Подарок оказался полной неожиданностью для всех. Клеопа держал на ладони два маленьких свитка, оба в изящных футлярах с бронзовой отделкой.
— Что это? — спросил старый раввин.
— Боишься прикоснуться, ребе? — спросил Клеопа, подходя поближе к раввину. — Это два коротких договора, составленных Филоном Александрийским, ученым и философом, если хотите, которого весьма уважают раввины Александрии. Свитки куплены на рынке и переданы тебе в качестве дара.
Раввин протянул руку.
Я затаил дыхание, когда он смыкал на свитках пальцы.
Я и не знал, что у моего дяди есть свитки, писанные самим Филоном. Я и мечтать не мог о таком. И то, что раввин принял их, так обрадовало меня, что на моих глазах вновь выступили слезы. Однако я не произнес ни звука.
