На этом совещание закончилось.
Хункелер еще некоторое время посидел в кабинете, откинувшись на спинку стула, упершись ногами в край стола и положив голову на колени. Размышлял, что предпринять дальше. Однако на ум ничего не приходило.
Он услыхал, как открылась дверь. Пришел Луди. Хункелер узнал его осторожные шаги и открыл глаза.
— Я облазил все возможные источники. О Генрихе Рюфенахте нигде ни слова. В том числе и как о писателе. Если он и печатался, то наверняка в каком-нибудь совсем уж крохотном издательстве.
— Он пока ничего не публиковал.
— Какой же он тогда писатель, если ничего не публиковал? Разве не так?
— Необязательно. Писатель — тот, кто пишет. Рюфенахт писал каждый день, с двадцати до двадцати двух часов. Вплоть до четверга, четвертого июля. Писал для своей жены. Она единственная разбирала его почерк. Но ровно месяц наш она умерла.
— Почему же он продолжал писать, если она умерла?
— Не знаю. Знаю только, что семь дет назад операция на простате сделала его импотентом.
— Интересно! — Луди рассмеялся, по обыкновению беззвучно. — Минутку, я схожу за кофе.
Хункелер не пошевелился, погружаясь в себя и успокаиваясь. Услыхал, как Луди вернулся, увидел бумажный стаканчик, который тот поставил перед ним. Взял в руки, отхлебнул глоток. Кофе оказался никудышный, сущая бурда.
— Ты уверен? — спросил Луди.
— Почти. Полную уверенность дает только признание.
— Я довольно хорошо знаю Эльзас, — сказал Луди. — Часто совершаю там пешие походы. Летом, когда все цветет, это настоящий рай. А зимой, в туман и дождь, — гнездо депрессии.
— Необязательно. Когда в печи потрескивают дрова, а на коленях мурлычет кошка, там очень уютно.
— У тебя есть женщина, которая тебя любит.
Хункелер кивнул.
— А ты представь себе, — сказал Луди, — что семь лет кряду сидишь зимой в деревенском доме, утонувшем в тумане, и ждешь жену. А она не едет, потому что спать с ней ты не можешь. Поди, и другого завела, а?
— Да.
— То-то и оно. Пишешь, конечно, каждый вечер, с железным упорством, потому что это помогает тебе жить. Но вот что ты пишешь?
— Понятия не имею.
— Еще как имеешь. Ты пишешь о своей тоске, о добрых старых временах. А вдохновение мало-помалу уходит. Ты по-прежнему пишешь фразу за фразой, но в них нет огонька, нет напора. И ты это замечаешь. Сам того не желая. Иначе и быть не может. Потом тебе вдруг становится безразлично, жив ты или мертв, любишь или нет. А поскольку не слышишь чужого дыхания, уже не понимаешь, дышишь ли сам. И тогда начинаешь думать о поступке, который докажет, что ты вправду еще жив. Пусть даже этот поступок приведет к смерти. Может, так все и было? Как по-твоему?
— У Рюфенахта алиби. Вечером второго июля он сидел в комнате, которую снимает в мюспахском «Разъезде», и писал.
— Кто-нибудь его видел?
— Конечно. Хозяйка видела, как он зашел в комнату, а через два часа вышел.
— Сколько времени нужно, чтобы на машине добраться от этого трактира до Титлисштрассе?
— Четверть часа.
— Вот то-то же. Ты бы все-таки сходил посмотрел, что там за комната.
Хункелер проехал мимо «Разъезда», возле которого было припарковано несколько тяжелых мотоциклов. За столиком под каштаном сидели парни, упакованные в черно-красную кожу; защитные шлемы лежали на земле. Над Вогезами висело у горизонта огненно-красное солнце.
Он медленно подрулил к Старой Почте и остановил машину. Рюфенахт был в саду, в тех же, что и прошлый раз, грязных штанах, в том же драном пуловере. Гостю он, похоже, обрадовался.
— Потоп миновал, — сказал он, — скоро возродятся райские кущи.
— Я бы хотел поговорить с вами.
— Пожалуйста, я к вашим услугам. Зайдемте в дом.
Они прошли на кухню. Рюфенахт порезал несколько помидорин, посолил. Достал сало и сыр, откупорил бутылку «Кот-дю-Рон». Они чокнулись. Жуткая кислятина.
— Либо вы ненастоящий алкоголик, либо у вас нет денег, — сказал Хункелер.
— Почему?
— Алкоголики с деньгами пьют хорошее дорогое вино, потому что беспокоятся о своей печени.
— У меня денег нет.
Оба не спеша принялись за еду. Помидоры были просто объедение, видать, со своего огорода. И сало отличное.
— Кое-кто нашел скарабея, — сказал Хункелер, — под деревьями на ферме возле Шпицвальда. Я показав его эксперту. Скарабей подлинный, эпохи Тутмоса Третьего.
— Надо же, какой случай! — воскликнул Рюфенахт. В уголках губ опять проступила усмешка. — Кто же выбрасывает такие вещицы?
— Наверно, кто-то разочарованный в любви.
Рюфенахт кивнул:
— Вы хороший психолог. Я вам уже говорил. Потому мне и нравится с вами беседовать. Больше я почти ни с кем не разговариваю.
Он медленно, мелкими глотками, пил вино. На лице ни малейших признаков алкоголизма.
— Позвольте узнать, на какие средства вы живете.
— Мне ничего почти не нужно. Проценты за дом невелики, картошка и овощи с собственного огорода.
— И все-таки деньги вам требуются.
Теперь Рюфенахт ухмыльнулся открыто, во весь рот.
— Вы же знаете. До сих пор я жил за счет Регулы Хеммерли.
— А теперь?
— Теперь с этим кончено.
— А литературным трудом вы не можете зарабатывать?
Рюфенахт покачал головой. Игра в вопросы и ответы явно его забавляла.
— Вероятно, мог бы. Но не уверен, я ведь не следую моде. Нынче все пишут про секс, а этого я предоставить не могу.
— Что же вы пишете?
— Я пишу с двадцати лет. Как раз в ту пору закончил коммерческое училище. И мне предложили хорошую работу. Надо было сделать выбор — принять это предложение или нет. Прими я его, я бы наверняка зарабатывал вполне достаточно, чтобы обзавестись семьей. Но такая работа мне не нравилась. Хотелось попробовать что-то новое, особенное. Я купил десяток школьных тетрадей в клетку и решил их заполнить, записывая каждый день по одной фразе. Не больше и не меньше. Жил я очень скромно, через некоторое время сдал на аттестат зрелости, пошел в университет. Как я уже говорил, было это в Базеле. Немногим позже я познакомился с Регулой. Она всегда за мной приглядывала, а месяц назад ее не стало.
— Как же звучала самая первая ваша фраза?
— Человек живет на свете, чтобы делать выбор, и я выбрал свободу быть самим собой.
— В сущности, это две фразы.
— Нет. — Улыбки на губах Рюфенахта как не бывало.
