видеть ничего не могла.
Ветер поднялся из травы, встряхнулся и дохнул. Разлетелись листья, опали, кружась. Померкло свечение. Раскатились камни.
Шогол-Ву подождал ещё, но свет угас. Отлепившись от занозистой перекладины, он побрёл туда, где видел зверей. Сел, провёл рукой, но не нашёл ни жизни, ни тепла. Только холодную землю, старую траву, потемневшие листья.
— Неладно, — сказала тётушка. — Не место здесь тварям из Запретного леса. Люди говорят, Свартин полез туда с топором. Как бы не пришлось ему жалеть. Видно, боги разум отняли.
— Отняли. Он ушёл туда, к ушам богов, держать ответ.
— Ушёл, значит. И вы сюда примчали быстрее, чем слухи. Ищут вас, а?
— Мы не задержимся. Отправимся в дорогу прежде, чем Двуликий…
Старая женщина рассмеялась скрипуче, будто ломалось сухое дерево.
— Я что, думаешь, гоню? Думаешь, боюсь кого? Тётушка Галь давно потеряла страх. Останетесь, сколько нужно. Тебе плохо, а станет хуже.
Шогол-Ву подошёл ближе и спросил:
— Эти звери, как ты узнала, откуда они?
— А я бывала там, в Запретном лесу. Не раз бывала. Туда ведь только тем и можно, у кого Трёхрукий глаза отнял — такие и пойдут, и вернутся, нас лес пропускает. Не слышал разве, а?
— Зачем туда ходить?
— Ну как зачем? Если людям что нужно от детей леса, не ждать же на опушке. Таких, как мы, и посылают. Было время, я хорошо этим кормилась, а потом во Взгорье ещё один появился. Ко мне дорогу забыли сразу, и то правда, чего ездить далеко, когда есть человек рядом. Всё думала Ната попросить, чтобы он ему помог уйти к ушам богов.
И тётушка Галь рассмеялась хрипло.
— Да что так смотришь, не стала бы я!..
— Как ты знаешь, смотрю я или нет?
— Говорю же, Трёхрукий дал больше, чем отнял. Я, правда, не сразу поняла и жить не хотела. Тот, что у ночных костров обещание дал, не пошёл со мной обходить пятерых. Тогда казалось, хуже беды не придумаешь. В пору жёлтых листьев он у костров уже другую целовал, а я всё на что-то надеялась. Как зацвёл побережник, они обошли храмы, а я думала в реку, да и дело с концом, если б не этот сиротка, никому не нужный, как и я. Трёхрукий привёл его на берег в тот день. Ну, посидели мы, поревели, и ничего. С тех пор никто не видел, как мы плачем.
Шогол-Ву не ответил. Он пытался встать так, чтобы спина меньше болела.
— Идём-ка в дом, бедолага, — сказала тётушка Галь. — Идём, идём, а то ещё чуть, и тащить тебя придётся.
Она согрела воды и занялась повязками. Сама отыскала мазь в брошенном мешке, взяла полотно. Нат лишь перевернулся на другой бок, и если проснулся, то виду не подал.
И когда Двуликий взошёл на холм, никто не пустился в дорогу вместе с ним. Шогол-Ву лежал, стиснув зубы — ему уступили место на сундуке, но он был не мягче пола. Его спутник отсыпался, будто забыв о том, что куда-то спешил.
— Нам пора, — сказал Шогол-Ву, поймав наконец его сонный взгляд.
— А, — махнул рукой тот. — Успеется.
— Ты торопился.
— Это я раньше, когда боялся, что не меня одного наняли и камень перехватят. А теперь чего? Теперь, друг мой Ш…
Он поднял голову, огляделся, не увидел хозяйки рядом, и всё-таки продолжил:
— Так вот, друг мой Дарен, теперь мне нужно, чтоб ты на ногах держался. Клур был прав, когда о награде говорил, и я тоже думаю, что пятьдесят золотых — вещь такая, которую могут и пожалеть. Особенно если между ними и камнем только я и доходяга какой-то. Ты окрепни сперва, а они подождут сколько нужно.
Он зевнул, положил руку под голову и вскоре уснул.
Шогол-Ву лежал вниз лицом. Шкура, когда-то светлая, пахла пылью и немного овцой. День был ясный, хороший для дороги. За грязным стеклом виднелся край синего холма, и Двуликий улыбался.
Куры бродили снаружи и мирно перекликались. Запятнанный не видел, но легко мог представить, как они расхаживают, загребая мохнатыми лапами, склоняют головы с пышными хохолками, как отливает зеленью чёрное перо.
Петух, видно, что-то нашёл, заквохтал, подзывая остальных. Наседки всполошились, захлопали крыльями, потом всё стихло.
Шогол-Ву потянул край повязки у плеча, вытащил и зажал в зубах. Вдох — представил реку. Шерстинки зачесали нос, а руку не поднять. Выдох — ветер. Свободный ветер, который бежит, куда пожелает, и нет для него границ, придуманных людьми. Границ условных и глупых, потому что разве не глупо отгораживаться невидимыми стенами, проливать за них кровь и видеть врага в том, кто оказался по другую сторону несуществующей черты? Мир был создан без границ. Может быть, они и есть только в головах.
Но ветер не приходил, и не приходила река. Был только душный и тесный дом, старая шкура и боль. Храп человека, далёкий пёсий лай, крик петуха под окном — и боль. Запах вечника — не тот, приятный, лесной, а резкий, точно крик давленых игл — и боль.
Дверь заскрипела, открылась будто внутри головы, разрывая её. Вернулась тётушка Галь с полным ведром, захлопотала у очага. Стало жарче, тяжелее дышать, окутал душный туман. Что-то стукнуло рядом.
— Сесть можешь?
Тётушка Галь склонилась, заглядывая в лицо… нет, не заглядывала, лишь хотела донести слова и не упустить ответ.
— Ты слышишь, а?.. Нат, иди-ка сюда, помоги. Ишь, развалился! Вот, и напоишь, а я выйду. Балле придёт, помнишь его? Он тебя тоже помнит, потому и не нужно, чтобы видел.
Дверь отворилась, впуская стылый воздух. Слишком мало, чтобы развеять дымную духоту.
— Да-а, — сказал человек, подходя, — а врут, что у выродков шкура прочнее. Ну, поднимайся. Выпьешь, полегчает.
Шогол-Ву послушно сел, поморщившись. Взял кружку. Даже простое движение отозвалось болью. И какой вкус у того, что пил, он не чувствовал.
А когда лёг, пришёл сон. Берег реки и Раоха-Ур. Она поглядела с тревогой, коснулась ладонью его щеки. Хотела что-то сказать — губы шевелятся, но слов не слышно. Тихо, так тихо, что это безмолвие звенит.
— Мёртвая!..
Речная прохлада сменилась удушливым жаром. Шогол-Ву медленно поднял тяжёлые веки.
— А я говорю, мёртвая она была!
— Ошиблась, значит! С чего ей мёртвой быть? Во, свежая.
— Балле сказал, вчера удил. Поставил в холодке, потому и свежая. А где ты видел, дурень, чтобы рыба ночь в корзине пролежала, а наутро ещё билась, а? Вот, она сухая, и корзина сухая, что скажешь? Он мне отдавал — не шелохнулась!
Повисло молчание.
— Плохо дело, — сказала тётушка Галь, опуская корзину на стол. —
