я увидел, как окаменело от этого плача лицо Клары Марии.
«Мне пора идти», — сказала она и встала со стула.
Я хотел что-нибудь сказать, но сам не знал что. Я встал вслед за ней, мы молча спустились вниз по лестнице.
«Ты еще приедешь?» — спросил я, открывая дверь на улицу.
Я не помню, что она мне ответила, я тогда даже и не слышал, что она сказала, может быть, потому что у меня в ушах еще звучали мольба и ожидание ее предыдущих фраз; я смотрел ей в лицо, в нем были какой-то трепет, разбитая надежда, упрек, который она не знала, кому адресовать — мне или себе самой. Она улыбнулась, скорее для того, чтобы не дать уголкам губ скривиться вниз, чтобы показаться любезной, прошептала, что мы еще увидимся, что она приглашает навестить ее и Теодора в Амстердаме, а затем повернулась и зашагала между двумя рядами домов. Я остановился, глядя ей вслед, как она идет по улице, медленно удаляясь, припадая на одну ногу, и эта ее походка осталась у меня в памяти. Я знаю, что она затылком чувствовала мой взгляд, мне даже показалось, что в какой-то момент она приостановилась ненадолго и начала было поворачивать голову, как будто хотела обернуться, посмотреть на меня, но потом продолжила идти, ускоряя шаг. Звук этих шагов был последним, что я услышал от нее.
Желтый цветок
Вы больше никогда не встретитесь. Она часто будет вспоминать тебя, особенно, когда будет слышать слова «вечно» и «вечность». Когда она будет думать о тебе, о твоем выборе ее отсутствия в твоей жизни, она будет оправдывать тебя отсутствием вечности в ее жизни.
В моменты, когда ее печали будет необходимо звуковое сопровождение, она будет проводить пальцами по клавишам клавесина, на котором выгравировано: «Музыка — спутник для радости и бальзам для печали». Но музыка тогда будет лишь подтверждением ее страданий, и всегда после каждой сыгранной ноты она будет думать, насколько коротка вечность звуков.
И вот чего ты не знаешь, Спиноза (и откуда это тебе знать, ведь она всегда спрашивала «Что ты сейчас пишешь?», но ты никогда не спрашивал ее: «А ты пишешь что-нибудь, Клара Мария?», ты никогда не спрашивал даже сам себя — не пишет ли что-нибудь она, такая начитанная), когда вечером она ждет прихода сна и считает прошедшие часы по звукам церковного колокола, в ее мыслях текут предложения, создаются персонажи, происходят события, в них рождаются романы, но они умирают, не успев открыть глаза, еще до того, как им перережут пуповину: она никогда не зажжет свечу и не запишет слова, заполняющие время перед приходом сна — не потому, что она боится разбудить Теодора, а потому что твоя одержимость вечностью захватила и ее, и она хоронит ненаписанные произведения, говоря: «Слова не падают в пустоту, но не падают и в вечность. Слова преходящи».
Когда однажды вечером Теодор, узнав это от одного своего пациента, скажет ей, что ты умер, она покачает головой и скажет: «Он не может умереть. Он вечен». Если бы ее супруг не подумал, что Клара Мария пошутила, он решил бы, что она сумасшедшая. Но она не шутит и не сошла с ума: она верит в твою вечность, Спиноза.
Вскоре после твоей смерти она усыновит мальчика, но смерть быстро убедит ее в мимолетности и конечности вещей, которые можно увидеть, услышать, понюхать, потрогать и попробовать на вкус — Эвих (eeuwig по-голландски — вечный, так окрестили усыновленного ребенка) умрет в возрасте девяти лет.
Клара Мария потом отправится одна путешествовать по Италии, и выбор этой страны не будет случайным — она будет поддерживать отношения с аристократами только потому, что те будут показывать недавно обнаруженные в их поместьях античные статуи и будут говорить ей, что некоторые вещи все-таки вечны; но ее взгляд будет останавливаться на деталях, указывающих на преходящее: у статуи Венеры отсутствуют левая грудь и пальцы на руках, у Аполлона не хватает фаллоса и правого уха, у Амура нет стрелы, и она будет спрашивать себя, как скоро все превратится в пыль.
Когда она будет ходить по площадям и улицам Флоренции и Милана, бездомные дети будут тянуть ее за рукава, узнавая по мрачному взгляду, которым она встречает их, что именно она опустошит свои карманы, чтобы наполнить их протянутые руки.
Однажды она даже спросит себя, могла ли она принять твою идею вечности только в качестве защиты от гнева, который мог бы появиться в ней и обратиться на тебя, как спасение от ненависти к тебе из-за обманутых ожиданий — «Разве это не просто страх, что, если я не принимаю его стремления к вечному, я буду ненавидеть его, потому что он не разделил со мной преходящее?» — скажет она себе однажды утром в Венеции, задумчиво глядя на отражение в воде канала своего постаревшего лица.
Она умрет в 1709 году, глядя, как в ее ладони вянет только что сорванный желтый цветок, в Риме, Вечном городе.
Сон
Той ночью мне приснился сон, это случилось в первый раз после смерти матери. Во сне я видел себя. У меня был пустой взгляд. Вокруг меня летала птица. Я протянул руку, и она села мне на ладонь. Я смотрел, как она медленно умирает, трепыхаясь у меня в руках. Потом она моментально сгнила, ее начали есть черви. Я хотел стряхнуть ее с руки, бросить на землю, но не мог. Она будто прилипла ко мне. Я направился к дому, к нашему дому, к дому, с которого падала оранжевая краска. По дороге мне встретилось много людей, они предлагали мне птиц.
«Возьми их, — говорили они, — они для тебя».
Я на них не смотрел. Я бежал к дому, я хотел освободиться от мертвой птицы у меня на руке. Я вошел в дверь, но вместо того, чтобы оказаться в комнате, обнаружил себя на крыше.
Посмотрел вниз. Перед домом, между воротами и каналом, на большой красной кровати лежала мать.
«Ты очень состарился, — сказала она мне. — Теперь ты выглядишь старше меня».
«Я спрыгну», — сказал я.
«Не смей, — сказала она. — Если ты спрыгнешь, то останешься живым. Стой там», — и она отвернулась в другую сторону, к каналу,
