лишь аффект, который можно преодолеть, поняв его, когда нечто позволяло мне помыслить это, а во время отчаяния, сколько бы я ни пытался сделать это, некая часть меня останавливала мысль, заставляла замереть на полпути, так что я мог сказать только: «Отчаяние — это аффект, являющийся следствием…», а потом своего рода лезвие отчаяния рассекало эту мысль, а я хотел снова жить спокойно; днем шлифовать линзы и писать, играть с детьми Спейка, гулять по улицам и заходить в таверну «У старого кота» выпить бокал вина, чтобы я мог спокойно взять телескоп и направить взгляд в небо, к звездам.
В один из тех периодов безмерного отчаяния кто-то постучал в мою дверь. Я не открыл, я сидел, скрючившись, в углу и кусал пальцы, но стук повторился, и потом я услышал голос госпожи Спейк:
«Кто-то хочет тебя видеть».
Они знали, что меня нельзя было беспокоить, кто бы ни пришел навестить меня, и это отступление от правил означало, что меня хочет видеть кто-то особенный. Я встал, посмотрел в зеркало на свои красные глаза, пригладил волосы и открыл дверь. Госпожа Спейк уже ушла, на пороге стояла одна только Клара Мария. Увидев меня, она как-то странно улыбнулась и издала еще более странный звук, словно вытолкнула шарик грусти из области солнечного сплетения в горло.
«Я приехала в Гаагу, чтобы повидаться с тетей, вот заодно решила проведать и тебя».
Только тогда я вышел из оцепенения, поднял руку и коснулся ее левого уха, сделал два движения вокруг него, затем коснулся ее левой и правой ноздри, рта и, наконец, лба. Клара Мария рассмеялась, и в этом смехе мне снова открылась двенадцатилетняя девочка, какой она была, когда я впервые ее увидел, она ответила мне на приветствие — подняла руку, коснулась моего левого уха, сделала два круга вокруг него, затем коснулась левой, а потом правой ноздри, затем рта и, наконец, лба. Приветствие словно перекинуло мост через десять лет, прошедших с нашей последней встречи.
«Садись, пожалуйста», — сказал я, указывая на стул, стоящий около стола. Она сильно изменилась: волосы уже не сияли блеском, как когда-то, ее походка, даже ее хромота, раньше были исполнены радостью, теперь она тяжело припадала на ногу, и эта тяжесть была не телесной, не физической, она ковыляла, будто неся на спине мешок, полный нерешительности, несбывшихся ожиданий и забот. Но пахло от нее по-прежнему. Мы сидели рядом друг с другом за столом, она заполняла паузу, поправляя локоны, то и дело падавшие на лоб, растерянно улыбаясь, пожимая плечами, а я вдыхал запах ее тела, запах, напоминающий белизну, которая останется таковой, даже если капнуть на нее другой краской, белый цвет поглотит ее.
«Знаешь, — сказала она, — я часто вспоминаю… — Она посмотрела на большую красную кровать с балдахином, — те фразы из „Анатомии меланхолии“ Бертона…»
«Не имеет смысла писать для тех, кого меланхолия убивает, если только меланхолия не является источником текста. Я пытаюсь рассказать вам о бездне грусти, невыразимой боли, которая иногда, а часто и надолго охватывает нас, пока мы не потеряем вкус каждого слова, каждого действия, вкуса самой жизни», — вспомнил я ее любимый отрывок.
«Да», — и она улыбнулась. В тот момент мне показалось, что она не может отвести взгляда от кровати, и я знал, что всякий раз, когда она вспоминала фразу из «Анатомии меланхолии», она вспоминала и ночь в полнолуние, когда мы были одни у нее в доме, когда она пришла ко мне в комнату и села рядом со мной на кровать, а от меня пахло спермой, и когда она спросила меня, почему невозможно было осознать бытие через запах, прикосновение, вкус, звук, вид.
«Выгорела», — сказала она, проводя пальцами по обивке кровати. «Тебе здесь удобно?» — спросила она, стараясь охватить взглядом всю комнату и снова и снова возвращаясь им к кровати; «Да», — ответил я, а мой взгляд сам собой устремлялся к ее ногам, останавливался между ног, его вела моя одержимость невинностью и осознание того, что ее больше нет, там, в ее промежности, я стремился увидеть разницу между невинностью и ее отсутствием. «Ты пишешь?» — спросила она, и я ответил, что пишу, не вполне осознавая, что именно я говорю, и понимая только, что мой взгляд опять и опять движется вниз от ее глаз к промежности так же, как ее взгляд убегал от моего лица к огромной кровати. «О чем ты пишешь?» — спрашивала она и снова смотрела на кровать, и я вспоминал, как она когда-то глядела на людей, смотрела на них, будто наблюдала за дюжиной точек, как бы выбирая, какая из них более интересна, так быстро и с таким любопытством переводила взгляд с чьих-то глаз на чьи-то брови, потом на правое ухо, а оттуда на нижнюю губу, потом смотрела на середину лба; и теперь я заметил, что ее взгляд приобрел некоторую тяжесть и путешествовал по какому-то странному треугольнику, она глядела мне в глаза, на руки и потом на кровать, «Об отсутствии», — сказал я, не понимая, что говорю, а она снова чертила треугольник между моими глазами, руками и кроватью, при этом она переспрашивала: «Об отсутствии?», а я отвечал: «Ах, нет, я вообще об этом не пишу». Она, остановив свой взор на моих зрачках, увидела, что мой взгляд вновь падает с глаз на то место, где соединялись ноги.
И тогда еще раз, как когда она была девочкой, она показала мне, что, чтобы достичь третьего вида сознания, не нужно использовать методы, установленные разумом.
«Теодор не может», — сказала она.
Я молчал.
«Не может, — повторила она и обхватила колени руками. — Я хочу ребенка», — сказала она.
Я молчал. Несколько минут назад я не мог заставить себя не смотреть на ее промежность, а теперь я не мог заставить себя поглядеть в ее глаза. Я смотрел на то место у нее на лбу, где начинались волосы, я смотрел на руки, обхватившие колени, и на ее дрожащие пальцы.
«Я хочу завести ребенка», — повторила она, и меня ранила эта странная надежда, ее голос, словно впивавшийся в мое солнечное сплетение, был одновременно и умоляющим, и требующим. Меня ранило отражение этого звука во мне, и плач одного из детей Спейков, послышавшийся из комнаты снизу, на мгновение показался мне спасением, но тут
