Вовку подбрасывало на стуле.
— Мама, не надо… — испуганно бормотала Наденька. — Не надо, мамочка, а то они придут.
— Душегубы… Звери… Вы только подумайте! — почернела бригадирша, прикладывая ладонь к горячему лбу. — Значит, не зря Яша говорил, что Федька брата своего убил…
— Все может быть, Оксана. В первые дни, как Федька приполз домой, Кудым приставал к нему: где старший? А тот изворачивался лисой, все бормотал, как заведенный: мол, фашисты накрыли… Не верю ему. Ничем не побрезгует. Бывало, как только стемнеет, вылезает Федька из ямы, ухмыляется: «Косточки пойду разомну, попугаю женщин из нагана…» А когда узнал, что Яшка всякие слухи о нем распускает, заскрежетал зубами: «Прибью рыжего!» Старик на коленях упрашивал: «Не зли, не дразни бешеных, а то поймают…» Каждую ночь дрожал Кудым — все боялся, что за сыном придут. А потом послушал этого божьего (вот связались… ворон с вороном!). «Давайте, — подсказал пройдоха, — схороним, чтоб людям глаза отвести…»
Незаметно наступило утро. Наденька, согревшись под одеялом, уснула; спала она чутко, беспокойно, время от времени дергала худеньким плечом и желтой ладошкой прикрывала дрожащие губы:
— Я молчу… Я ни слова…
Василина с болью в сердце посмотрела на скорчившуюся девочку и, словно прощаясь, отвела от нее глаза:
— Оксана, прошу… Была и у тебя дочка такая же. Присмотри за ней. А я пойду… пускай растерзают.
— Ты что, Василина? Что ты говоришь? Не уходи никуда, слышишь! Всем миром встанем за тебя. И на старого Кудыма, и на его дружка управу найдем. Садись! — Трояниха обняла за плечи Василину, полой пиджака укрыла ее, как больное дитя, и сказала с материнской грустью: — Извини меня, Василина. Все за работой да за работой, головы некогда поднять. А мне давно бы следовало присмотреться, что там у вас творится. Да прийти с людьми, да за грудь старого пса, да в спину этого набожного, чтоб не мутил здесь воду. И ты бы не мучилась, не билась одна, как рыба об лед. Извини, Василина… Знаешь что: оставайся у нас. Места всем хватит. Вы с дочерью здесь, мы с Ольгой на полу. А там хату построим, угол свой будет — с людьми не пропадешь. А еще мысль одна: может, Кудыма сейчас не будем трогать? Федька побегает бурьянами, побегает, как пес, проголодается и снова приползет к отцу. А мы ребят попросим: пускай подследят. Таким прощать — грех. Грех перед детьми нашими.
— Как хотите, — вдруг выпалил Вовка, — а я Кудымовых коз не стану пасти. И все!
15
Приходилось ли вам слыхать этот клич: на толоку![4]
Из конца в конец села бежит крикливая детвора.
— Эгей, на толоку, на толоку собирайтесь!
— Выходите из хаты, берите лопаты!
— У кого силы, хватайте вилы!
— Ведра за ребра, мешки за вершки! Шаровку, трамбовку, бочку для воды давайте сюда!
Когда крестьянин услышит эти радостные возгласы, то, что бы у него ни было — срочная ли работа, хлопот полная сумка, — все бросает и торопится на помощь соседу, который ставит новую хату.
Так уж повелось с незапамятных времен.
И вот через столько лет после пожара и разорения — первая толока в селе. И еще какая знаменитая — строят колхозники школу!
Вовка рано выгнал коз на Бобринецкую дорогу, но здесь на бугре, было уже много народу. Пришла мать с Ольгой, Василина с Надей, Яценки всей семьей, и даже дед Аврам приплелся.
Яшка Деркач еще вчера вечером привез несколько подвод глины, песка, камня.
Приступили к закладке фундамента.
Сначала Денис Яценко начертил лопатой котлован. Делал он это как мастер — вдумчиво, неторопливо. Осмотрев местность хозяйским глазом, прикинул, как лучше поставить школу, чтобы окна выходили к солнцу. Потом отмерил шагами боковую стену дома.
И забил колышки.
Кажется, ну что эти колышки? А выглянули из травы белые головки, и в Вовкином воображении возникла школа с высоким крыльцом, светлым коридором, с торжественной тишиной классов.
— Красивая будет! — причмокнул парень.
Женщины принялись копать ров. Яценко приказал девушкам:
— Подносите камни, — и начал их укладывать.
Ему помогал белобровый молчаливый Илья. Исправно постукивая молотком, он подгонял камень к камню; если встречались неровности — стесывал их, а щели забивал мелкими клиньями. Отец обушком подравнивал выступы, заливал раствор. И вот уже наметился первый каменный изгиб. Старик Яценко отошел в сторону, не без удовольствия осмотрел работу, потом подозвал к себе Алешку с Вовкой:
— А ну, подставляйте лбы, — и выдернул из их чубов по волоску. — Кладите волосок под камень. Та-а-ак, в раствор. Теперь заделаем кирпичом. Это чтоб ваша школа была сухая, как порох, — объяснял ребятам старик Яценко, и в уголках его глаз заиграли веселые морщинки. — Скажите, сыны, что есть в мире самое мудрое?
Ребята растерялись.
— Самое мудрое, чтоб вы знали, лоботрясы, — это святая земля, которая всех нас кормит, поит, одевает. Запомните это. И возьмите по щепотке жирного чернозема. Взяли? Сыпьте в эту щель. Набирайтесь ума-разума в школе, как все живое набирает силы из щедрой земли…
Женщины с теплой улыбкой следили за этой церемонией. Затем приступили к замесу. Подобрали юбки, и одна за другой, плавно покачиваясь, пошли по кругу, будто начали медленный танец. Под их ногами чавкало и расползалось липкое рыжее тесто. Одни месили глину с половой, другие подсыпали то земли, то песку, третьи взбрызгивали водой эту гущу.
Дед Аврам подвернул штаны и тоже пустился за женщинами:
— Эх, раздайся, море, жаба лезет!
И дед, окруженный женщинами, собрался было пройтись гоголем-молодцом, но замес был крутой, и Дыня еле вытаскивал облепленные глиной ноги. Женщины вытолкнули его из своего круга, чтоб не мешал работать. Дед сел на бревно, критически ощупал набухшие, мягкие, как перезревшие тыквы, ноги и горестно вздохнул:
— Истоптался конь. Не то что воз, а уже сам себя не тянет. Э-хе-хе-хе! Сейчас бы хлеба да сальца, где бы и сила взялась.
— Ничего, дедушка, — успокаивала Трояниха. — Вот картошка молодая появится, подправим вас… Лучше расскажите нам, как вы того деда, что в шинельке, потрясли.
— Да было дело, что б ему пусто, — сказал довольный Дыня, моргая воспаленными веками. — Пришел, значит, ко мне Гавриил, а чего — не пойму: то ли душу мою исповедать, то ли грехи отпускать. И прилип пуще смолы: «Господа бога чтил? Святым образам поклонялся?» — «А как же, отвечаю, с утра до вечера кланяюсь. Если чего делаю, к примеру, огород прорываю или дрова колю, так и бью поклоны. За день, брат, так накланяешься, что поясница трещит». Тогда он снова ко мне: «Говел, душу свою очищал?» —
