в березовой роще и разнеслось эхом над огородами, над сонной степью…
— Яшка стреляет! — молнией ударило в толпе.
— Кого-то, значит, ловит!
— Ой, Яшечка, ой, Яшечка! — задрожала Ольга.
— Чего стоим? Наперехват айда! — послышались выкрики в толпе, и сразу повалили женщины к воротам, и только двое остались стоять, словно влипли в темный квадрат порога. — Пошли, бабы! Растягивайтесь! Кому ближе, захватите оружие! — И уже издали, из темных бурьянов послышалось: — К Ингулу плотнее, не упускайте бандюгу…
Вовка бросился за матерью, продираясь через кусты, боясь затеряться в потемках. Хотя луна и висела над степью, но за косогором, в глубине оврага, стояла густая черная тьма. Вскоре Вовка заметил, что последние в цепи оторвались и повернули в село. Это, очевидно, те, которым крикнули: «Прихватите оружие». Вовка что есть силы за ними. Бежал в село, шелестел брезентом, ворчал:
— Ну и глупый!.. Автомат под боком лежал, надо было прихватить.
В ушах звенело, каждая жилочка дрожала, ноги подгибались от страха. Уже и не помнил он, как примчался домой, выхватил автомат из-под лохмотьев. Выскочил во двор, насторожился: где же это? Голоса раздавались у моста; шум каждую минуту нарастал, приближался: казалось, целое стадо брело вдоль Ингула, ломая камыши. Вдруг недалеко, против их усадьбы, что-то хлопнуло по воде. «Он! Бандит!» Вовка прикипел к гладенькому ложу. Палец сам нажал на крючок. Брызнуло огнем, затрясло мальчугана, оглушило.
«Го-го-го-го!» — загрохотала ночь.
А справа, из соседнего огорода, тоже сверкнуло и тоже заговорило: «го-го-го!»
— Стой! Кто там?
И справа:
— Стой! Кто там?
— Это ты, Алешка?
— Это ты, Вовка?
— Куда стреляешь?
— А ты куда?
— Иди сюда, только горой, а то на пули нарвешься.
Захлопали босые ноги по дороге. Вот уже близко. Зашуршал бурьян, и словно из-под земли перед Вовкой выросла в темноте худенькая фигурка. Это был Алешка Яценко. Тоже с автоматом. Стучит вояка зубами. Хочет спросить — губы трясутся.
— И-и как ду-ду-думаешь, поймают?
— Поймают.
— О!.. С-с-слышишь?
Слева от кузни что-то протяжно взвизгивало: тю-у-у… фить-фить!
— Это, наверное, дед Аврам из мадьярки палит.
Ну и заварилось!.. Если бы кто-нибудь посторонний появился этой ночью в селе, удивился бы: что за сражение? И там грохочет, и тут стреляют: нешто облава на дикого зверя? Так, наверное, лихорадило село только во время войны, когда с двух сторон — с вражеской и нашей — сотни жерл долбили землю и в степи вспыхивали огромные факелы, разгоняя темноту.
Вскоре ребята услышали: утихло над Ингулом. Люди разбрелись по улицам; возле кузницы толпятся женщины, возле Яценко тоже — говорят, перекликаются. И к Троянам кто-то идет. Голос бригадирши:
— Укрылся бандит… А все-таки напугали: десятой дорогой обходить будет.
Голос Ольги:
— Вон Яшенька! Позовите его…
Когда Вовка с Алешкой подбежали к толпе, из низины, из высокой травы, вышел Яшка Деркач. Луна освещала его сгорбившуюся фигуру желтым светом. Яшка был мокрый, без пилотки, на груди у него висел автомат, в руке — граната. Он тяжело и отрывисто дышал, вытирая пот рукавом.
— Яша… Живой и невредимый…
— Кто же это был? Хоть на человека похож?
— Эге, на человека! — желчно огрызнулся Яшка. — Федька Кудым, вот кто.
— Федька?! Ты что?.. Какой Федька? Из могилы поднялся? Бог с тобой, Яша…
— Говорю вам — Федька. Я сам поначалу растерялся. А как трахнул меня рукояткой (вон какой фонарь под глазом), так вижу — Федька. Перед носом, гадина, выскочил из ямы.
— Из какой?
— Ай!.. Вовка лучше расскажет.
— Ну хорошо, хорошо. Иди, Яша, отдохни, согрейся немного.
— Я провожу, Яшенька. — Ольга взяла парня под руку, повела его, мокрого и озябшего, к землянке, что отсвечивала под луной серым глиняным навесом.
Уже начинало светать.
Когда Ольга вернулась домой и все Трояны легли в холодную постель, возбуждение не покинуло девушку, все происшедшее всплывало в памяти и казалось еще более зловещим.
— Ольга, он и тебе сказал — Федька? — шепотом спросила мать.
— Всю дорогу одно и то же: полицейская шкура, волчий ублюдок… убийца…
— О какой яме говорил? — спросила Трояниха у сына, и Вовка горячо и путано повторил свой рассказ о странном тайнике.
«Что это означает?» — все путалось в голове, разум отказывался верить. Кудым… старый Кудым… убитый горем, шел за гробом… а как причитала Василина… И вдруг — Федька… Живой. Чего-чего, а такого еще не было на земле!
Единственное окошко, как дно оцинкованного ведра, медленно всплывало из глубокой темноты. Улеглась, рассеялась по углам застоявшаяся мгла. Утренний полумрак.
Вовке казалось, будто кто-то царапает в дверь. Скребется так, как мышь, и приглушенно всхлипывает…
Заскрипела кушетка, в белой рубашке мелькнула мать. В сенях — суета. Женские причитания:
— Не пугайтесь, не прогоняйте нас, люди… Ой!.. — И кто-то повалился, как сноп, на землю.
— Василина… это ты? С дочерью? Господи!.. Что с вами? Помоги, Ольга!
Вдвоем втащили потерявшую сознание женщину.
— Мама, мамочка… — семенила за ней девочка, вцепившись в подол матери.
Плечи Василины — на кушетке, тело ее повисло, ноги касаются земли, выстукивают мелкую дрожь.
— Сынок, дай воды!
Вовка зачерпнул полную гильзу воды, протянул ее матери; она опрыскала лицо Василины, силой впихивая кружку в крепко сжатый рот:
— Пей… пей, говорю!
Кружка звенела, ударяясь о зубы; вода ручейками бежала за пазуху женщины. Наконец Василина пришла в сознание, открыла мертвенно-синие веки:
— Где я? А-а-а, Оксана… Убежала я. Надю за руку и к вам огородами… аж дух перехватило.
— Бедное дитя. Ты вся дрожишь… Одни косточки… Оля, накрой одеялом Надю.
— Защитите, пожалейте несчастного ребенка, — простонала Василина. — Они задушат ее.
— Василина, расскажи, что там у вас?
— О-о-о, не спрашивайте. Это страшный ад, страшный. Он, Федька, у нас. Он еще с зимы прячется…
— А почему ты молчала? Почему от людей убегала?
— Убегала? Вы не знаете их, Оксана… Они, как змеи, обвились вокруг меня. Старый с этим божьим проходимцем шипели: «Цыц, онемей, греховодница, а то бог ребенка заберет…» А девочку закрывали в кладовой, голодом морили. Они такие, они на все способны… Тогда, помните, как приехал Кудым с гробом (Это надо ж придумать!.. В гробу цыплят привез, у кума полсотни выменял). Так вот, схватил за горло меня и говорит: «Плачь, рыдай, чтоб люди слыхали». Душил и коленом — под грудь, под грудь меня и все приговаривал: «Плачь, такая-рассякая! Слез тебе, что ли, жалко?» А Федька выглядывал из-за сарая и хохотал: «Кричи, кричи, женушка! Посмотрю, как ты в самом деле по мне убиваться будешь…» На мне живого места нет, одни синяки…
— Что же это делается, что же это на свете творится! — вздрагивала Ольга, и
